Ты наливаешь свое чувство в узкий глубокий бокал – чтобы пить из него можно было долго, запрокидывая голову все выше и выше. А женщина хочет, чтобы чувство было выплеснуто в широкую тарелку.
Пусть даже оно не столь глубоко, пусть даже видно его дно – но зато в него можно упасть целиком, плескаться, забрызгать все тело, а не только чувствовать на губах. Бездонное проигрывает бескрайнему также, как миг счастья не простирается во времени. В этом смысле художник имеет преимущество перед стихотворцем – картина и вид создают пространство, не принуждающее немедленно к глубине.Поверхность по природе присуща страсти или молодому чувству, глубина же – это уже некоторое сворачивание поверхности. Это появление складок. Это опасность того, что может складываться или сложиться не так. Это попытка свернуть картину в трубочку для того, чтобы хранить, разворачивать и хранить.
Страсть не свертывается – она, подобно свежей крови, жива и наглядна лишь в момент выхода на поверхность. Свертывание суть сохранение и накопление, уменьшение возможности растраты. Страсть, не растрачивая себя, рискует превратиться в ничто. Картину не приносят на показ в тубусе – ее разворачивают и вешают на всеобщее обозрение. Нехватка явленного, развернутого, обозримого, раскрытого (без жлобства) пространства создает эффект удушения. Пространство в тубусе оказывается сперто. И все, что сперто, – будет сперто (украдено) кем-то другим. Тем, кто предложит новый разворот страстей, развернув то, что ему досталось.