27 января — знаковая дата для 80-летнего Бориса Фауштейна, который с 1958 года живет в Харькове.
В этот день он отметил 73-ю годовщину снятия блокады Ленинграда. Долгие 900 дней смерти, голода, холода, бомбежек, отчаянья и мужества... Борис Павлович знают обо всех ужасах осажденного города не по наслышке.«Хорошо бы сейчас картофельного пюре...»
— Ленинград, улица 20-я красноармейская, дом 8, квартира 142. Ноябрь 1941 года. Мне шесть лет. Дом наш большой, но квартиры маленькие, так называемые гостинки. В справочнике экскурсовода 1980-х годов он числился историческим памятником и именовался домом для бедных, — делится воспоминаниями Борис Павлович. — Отец ушел на фронт, а мы с мамой, бабушкой и дядей по маминой линии ютились в маленькой комнатушке без всяких удобств. Из мебели — только нары и небольшой столик. Комната очень похожа на тюремную камеру. Отопление не работает, страшный холод, дома мы все ходили только в верхней одежде.
Соседняя комната, по словам Бориса Фауштейна, была побольше. Ее превратили в общежитие, буквально напичкав стоящими впритык койками. Но зато там была буржуйка, к которой мальчишку пускали погреться. В мини-печке жгли все, что могло гореть, порой даже мебель. Добывание топлива тоже стала важной частью быта ленинградцев.
— Запомнился парень лет четырнадцати, чья кровать стояла рядом с печкой. Он все время что-то доставал или убирал в чемодан, который держал под кроватью. Кстати, такие деревянные чемоданы, которые прятались под каждой койкой, заменяли шкафы — все вещи хранились только там, — рассказывает Борис Павлович. — А еще запомнилась девушка из этой комнаты — ее голос звучал громче всех : «Хорошо бы сейчас картофельного пюре...».
Это было самой, наверное, заветной мечтой и шестилетнего Бори — его постоянно мучил голод.
— Помню, как-то дядя принес мороженые капустные кочерыжки и бабушка сварила из них хряпу — так она называла щи. Это был настоящий праздник, — вспоминает блокадник. — А однажды дядя где-то раздобыл мясо и бабушка потихоньку, чтобы не знали соседи, его сварила. Как я понял позже, это была кошка или собака. Вообще в пищу шло все что только можно, но вскоре и этого не стало... 125 граммов хлеба в день по карточкам — и все! Никогда не забуду, как мама учила меня собирать хлебные крошки со стола и отправлять их в рот...
«Мама умерла первой»
Зима 1941–1942 годов началась очень рано и выдалась на редкость суровой. Скоропостижная смерть прохожих на улицах превратилась в обыденность — люди шли куда-то по своим делам, падали и мгновенно умирали. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали на улицах около сотни трупов.
— Я спал рядом с мамой на нарах. Проснулся от того, что ее нет рядом, — вспоминает Борис Павлович. — Смотрю, а дядя заворачивает ее в простыню, привязывает к санкам и куда-то везет. Позже, из переписки бабушки с родственниками, я узнал, что мама в нашей семье умерла первой, потому что все отдавала мне.
Январь и начало февраля 1942 года стали самыми страшными, критическими месяцами блокады. Первую половину января все неработающее население города никаких продуктов по карточкам вообще не получало. Выдаваемый по карточкам хлеб на 60 процентов состоял из примесей. Грянули лютые морозы — столбик термометра не поднимался выше отметки минус двадцать. Питьевая вода стала большим дефицитом, а ее транспортировка в квартиры — настоящим подвигом. Число жертв голода стремительно росло.
— В январе 1942-го я был на волоске от голодной смерти, и бабушка с дядей отвели меня в детский дом. Только это и спасло меня от гибели. Все-таки в детских домах от голода не умирали, — продолжает свой печальный рассказ Борис Павлович. — А бабушки и дяди вскоре после этого не стало,
Один момент из детдомовской жизни особенно врезался в память блокадника.
— Привели в наш детдом новичков. Одному из них досталась кровать напротив меня. Вот садится он на нее, расстегивает змейку на куртке, достает из-за пазухи сухарь (очевидно, дома выдали в дорогу) и начинает аппетитно грызть. Как же мне хотелось тогда этого сухаря! Вид и предполагаемый вкус куска засохшего черного хлеба запомнился мне на всю жизнь. Даже сейчас я сушу черный хлеб на сухари и ем — большего удовольствия и не нужно! — рассказывает Борис Фауштейн. — Несмотря на бомбежки и артобстрелы нас несколько раз выводили на прогулки. У каждого воспитанника — на рукаве была повязка с номером детдома.
Район ХТЗ греет душу
Наступил апрель 1942-го. Несмотря на блокаду, отдельные поезда все же прорывались через кольцо окружения.
— И было принято решение наш детский дом эвакуировать, — вспоминает Борис Павлович. — Ехали мы в товарных двухосных вагонах — их называли еще «телятники». Сейчас таких уже нет. Несколько раз наш состав попал под бомбежку, но нам повезло — поезд не пострадал.
На этом и закончился ленинградский период жизни Бориса Фауштейна. Сначала его детский дом перевезли под Ярославль. Через три года Борю забрала оттуда тетка, которая жила в Риге и отдала в тамошний детский дом. Там ему сделали новое свидетельство о рождении с местом рождения в Риге, благодаря которому он «помолодел» на два года. Хотя сохранились архивные документы, что Борис Павлович является уроженцем Ленинграда. После окончания в Прибалтике школы и ремесленного училище парень отправился работать в Ярославль, а через два года поступил в Харьковский железнодорожный институт. И с тех пор с Харьковом не расстается.
— Сейчас я живу в районе ХТЗ и он чем-то напоминает мне город, в котором я родился, —широкие улицы, большие послевоенные дома, ухоженные скверы и парки. И все это греет душу, — признается Борис Павлович.
