Театр может себе позволить начинаться с вешалки, музей – гардеробом, а ненавистный понедельник – в божественную субботу.
Что же касается присутственных мест и государственных учреждений с виду как бы и не менее возвышенных, но куда как более посещаемых, то они издавна имеют обыкновение начинаться прямо на входе. И вход этот неизменно обставляется со всей той полицейской торжественностью и местечковой серьезностью, на которую только способно отечественное самосознание, исправно наполняющее совковой бормотухой демократические с виду мехи.
Эволюция сынов человеческих от корпорации привратников через ведомственную охрану к службе безопасности представляет собой безыскусно, но витиевато замкнутый круг, в который навечно вписан расставивший руки и ноги страж – a la фигура Леонардо или персонаж Кафки. Именно он стоит на входе: его слово расположено в начале, его тело преграждает путь, его бытие идеально и в качестве такового предшествует всему нашему «обществу», которое меняется так стремительно, что таки умудряется оставаться на месте.
Впрочем, истории маленьких девочек и ответственных кроликов во многом уступает истории заведений, которые из года в год стараются блюсти вход в свои внутренности так рьяно, будто участвуют в конкурсе на лучший Ватикан года.
Некогда на входе в святая святых маячил патриархальный милиционер – по отсутствии фуражки он норовил приложить свою длань ко всяк сюда входящему и тем заявлял оному о подозрении. Потом он исчез и форменное безобразие прекратилось, – но лишь затем, чтобы место отставившегося заняли строгие мужчины, чья выправка и охотничий блеск в глазах продолжали говорить об отставке. Вход между ними немедленно сузился и для наглядности дополнен и обнесен забором, в котором из уважения к старинному романсу оставили калитку, сквозь которую и потекла жизнь. Но поскольку не имелось никаких сомнений в том, что уровень угроз прямо пропорционален ширине прохода в мирное учреждение, последнее было решено изящно забаррикадировать турникетами, способными разрезать широкое волеизъявление учащегося народа на узкие ручейки пропускной дисциплины и контроля. Понятное дело, что калитку вскоре прикрыли за ненадобностью, правда, число стражей несколько возросло, ибо слежение за вздорной публикой, безответственно прикладывающей безымянные карточки к бесстрастным лобкам турникетов, требовало особых навыков бдительности. А для всех тех, кто подобной карточкой не обзавелся, но по соображениям отличным от общепринятых имел намерение проникнуть в заведение, оставили узкую не компьютеризированную щель в виде турникета, один из трех фаллосов которого был приветливо опущен. Теперь у этого калибровочного отверстия, представляющего собой неявную рекламу здорового образа худеющей жизни, как у врат закона, развязно застыли в почетном карауле бессмертные церберы, метящие в авгуры.
Картина сия претендует на всеохватность, поскольку иллюстрирует тот стиль мышления, которому никакая Европа нипочем. Бессменный каприз мироздания здешнего разлива заключается в том, что всякий проход фундаментально закрыт, въезд строго запрещен, а блеск двора и великолепие внутренней политики определяется злостью придворных собак. Понятное дело, что для «своих» всегда оставлена щель или имеется лаз. Брод, брешь, черный ход, на худой конец – дырка в заборе делают относительно проницаемыми все те формы порядка, которые равняются на гроб в том смысле, что призваны удерживать в максимально узких рамках благообразно похожих на живых.
