«С большим успехом и значительным подъемом прошел на 6-й государственной табачной фабрике суд над проституткой…»

Эти слова не являются выдержкой из дневника садиста. И даже впавший в маразм ветеран юстиции вряд ли смог бы написать подобное. Это — дословная цитата из харьковской газеты «Пролетарий» за 17 июня 1922 года. Именно тогда вошел в моду потрясающий метод агитационно-пропагандистского воздействия — показательный судебный процесс. 

За коммунистическую мораль
Потупив очи долу, на сцене сидели две женщины и один мужчина. Невдалеке от них располагались судьи губернского ревтрибунала во главе с товарищем Скерстом. С трибуны витийствовал государственный обвинитель товарищ Соломон. Гражданке З. инкриминировалось «открытое развратное сожительство» с гражданином К., а также то, что, «будучи зараженной венерической болезнью, она являлась рассадником страшного недуга». Гражданин К., по версии обвинителя, «напоил З., сломил ее сопротивление, завладел ею, жил с нею и через два месяца бросил». Почему обвиняемый должен был и дальше жить с больной, товарищ Соломон не объяснил. Проще было с работницей Л. Ей шили сводничество: сердобольная гражданка сдавала бездомной парочке свою квартиру. Судя по количеству рабочих и работниц, выступавших свидетелями обвинения, сожительство было действительно «открытым» и «развратным». Либо стены фанерные в квартире гражданки Л.

Имея представление о тогдашнем пролетарском быте, в такое нетрудно поверить.
Но настоящей звездой процесса стал товарищ Соломон. Его краткая и выразительная речь, как утверждали потом присутствовавшие, была изложена «простым, бесхитростным языком». Нет, не матерным. Хотя, учитывая специфику дела и контингент слушателей, он как раз и был бы наиболее уместным. Вместо этого обвинитель залез в глухие исторические дебри. Объяснив гибель Римской империи вольными нравами ее граждан, товарищ Соломон перешел к классовой сути проблемы. «Проституция порождается бедностью и поддерживается богатством», — ошарашил он пролетариев. Озадаченный народ, порывавшийся домой после трудовой смены, несколько приутих. Имущественный статус обвиняемого ни для кого из присутствующих секретом не являлся. Гражданин К. был ничуть не богаче своей жертвы. Куда же клонил велеречивый? А вот куда: «Когда у нас будет тот строй, при котором окажутся устраненными и бедность, и богатство, не станет
и проституции!» 

Дожидаться наступления коммунизма судьи не стали: влепили гражданину К. и гражданке Л. по три года исправительных работ. Работницу З., заклейменную как очаг жуткой инфекции… оставили трудиться на фабрике. Когда удивленная публика уже поднималась со своих мест, прорезался голос у товарища Скерста. «Суд фактически проведен показательный, — кричал вдогонку работягам председательствующий, — все подсудимые остаются нашими хорошими друзьями!» Занавес. 

Как повлияли жестокие инсценировки на уровень заболеваемости сифилисом, ведомо разве что историкам медицины. Страшная хворь, доставшаяся в наследство от гражданской войны, долго еще терзала Харьковскую губернию. Зато показательные суды оказались весьма эффективным средством в борьбе с неграмотностью. Наверное потому, что приговоры по таким делам выносились недетские. 

Учиться, учиться и учиться!
В чем можно обвинить первоклашку, не желающего открывать «Букварь»? В лени, конечно же. Максимум — в тупости. А двадцатитрехлетнего воина? Правильно: в неподчинении приказу командира! Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно так председатель губернского ревтрибунала Шишко оценил действия (вернее, бездействие) красноармейца Орлова. Причем сделал это в присутствии доброй тысячи зрителей — вчерашних крестьян, одетых в солдатские шинели. Судебный фарс проходил в зале популярного кафешантана, ставшего после революции «героическим театром». С подмостков, еще помнивших развеселых девиц, униженно каялся тщедушный боец. Страшно, непростительно согрешил он перед Советской властью: пренебрег приказом товарища Троцкого об обязательном обучении грамоте. Более того, на собрании в полку убеждал своих друзей отказаться от учения и уйти с военной службы. Дескать, и дома работы навалом. 

По ходу дела выяснилось, что «преступные мысли» возникли у Орлова после разговора с неким Алчновым, присутствовавшим тут же в качестве свидетеля. Для этого гражданина дача показаний обернулась переходом на скамью подсудимых. Беседу кулака со своим бывшим работником судьи сочли контрреволюционной агитацией. Еще бы! Ведь тот просил бойца вернуться на работу в деревню. Водворение Алчнова в клетку сопровождалось дружным хохотом красноармейцев. 

Пятью минутами позже публика онемела. Государственный обвинитель запросил для «мироеда»… высшую меру наказания! Да и с бойцом не стал цацкаться товарищ Федотов: «Заставить пройти весь курс обучения до советского университета включительно!» Естественно, после того, как Орлов выучит азбуку «в порядке принудительных работ». Тщетно апеллировал «правозащитник» Палунский к фронтовым заслугам своего подзащитного. Ревтрибунал был неумолим: «Университет! И не меньше!» Тогда адвокат предложил отправить на скамью подсудимых… военкома и полковую учительницу. Должен же кто-нибудь ответить за невежество красноармейцев! Судьи удалились на совещание.
Зря обвиняли революционную Фемиду в кровожадности. Под одобрительный гул зала Алчнову заменили «вышку» пятью годами принудительных работ «ввиду перехода к мирным условиям». Пришлось сесть и красноармейцу Орлову. За школьную парту. Учительница с военкомом отделались легким испугом. 

Раскрывать красноармейцам тайну инсценировки никто не стал. Люди, подписавшие не один расстрельный приговор, прекрасно ощущали разницу между работницами «табачки» и бывалыми бойцами. У мужиков, вышедших живыми из кровавой бойни, чувство юмора было весьма специфическим… 

P.S. Для юристов, педагогов и мастеров пиара: не воспринимайте эту статью как руководство к действию!