30 сентября 2017 года известному режиссеру, создателю Московского театра драмы и комедии на Таганке Юрию Любимову исполнилось бы 100 лет.

Знаменитый театр нечасто гастролировал в Харькове – скорее, харьковчанам приходилось ездить в Москву на спектакли. Режиссер харьковского театра-студии СИНТ-6З Гарри Керцер не раз бывал на репетициях Юрия Петровича, о чем рассказал в одной из глав своей замечательной книги-спектакля «СИНТ-63. Жизнь человеческого духа. След», выпущенной в 2002 году.

23 апреля 1964 года в Москве спектаклем «Добрый человек из Сезуана» открылся Театр драмы и комедии на Таганке, бесконечно любимый народом и люто ненавидимый тогдашними властями. О любви говорят 40 лет аншлага. О ненависти — лишение Юрия Любимова, главного режиссера театра, советского гражданства. Юрий Любимов, Зинаида Славина, Николай Губенко, Владимир Высоцкий, Алла Демидова, Леонид Филатов, Давид Боровский (главный художник театра), Татьяна Жукова, Семен Фарада, Борис Хмельницкий, Владимир Шаповалов, Валерий Золотухин, Вениамин Смехов, Анатолий Васильев, Феликс Антипов – все они народные артисты по сути, по судьбе, по любви людской. Таганка в Харькове на гастролях была считанные разы. Чаще харьковчане специально ездили в Москву, наудачу. А уж если попадали в театр — домой возвращались, как с Государственной премией.

В 1960-х годах широкую популярность получили СТЭМы — студенческие театры эстрадной миниатюры. Одним из них был существовавший при Харьковском университете (сейчас ХНУ им. В.Н. Каразина) «СИНТ-63» под руководством Гарри Керцера. В 1968-м театр победил на Всесоюзном конкурсе в Москве. Председателем жюри тогда был Аркадий Райкин, назвавший СИНТ открытием. Из столицы ребята приехали настоящими народными героями. Но похвала Райкина не помогла – театр закрыли. Причем закрывали его трижды: за Шварца, за Брехта, партию и комсомол смутил даже серпастый Маяковский в исполнении СИНТа — не та идеология. А спустя много лет у Гарри Керцера возникла идея написать о том, о чем не удалось договорить тогда. Так и возникла книга «СИНТ-63. Жизнь человеческого духа. След», одна из глав которой посвящена театру на Таганке.

«…Билетов в тот раз не было. Совсем. Ни перед театром, ни в метро, ни на втором эскалаторе, ни на первом, ни у спекулянтов. Ну не было и все. Но надежда не только не умирала последней, она просто не умирала никогда. Толпа страждущих почти перегородила улицу, и машины медленно проплывали при помощи милиционеров. Останавливаться не разрешалось. Но вот один беленький москвич-фургончик все-таки причалил к тротуару. Из него вышел парень в белом халате, открыл сзади дверцы, вытащил лоток с пирожными и двинулся в театр, рассекая толпу убедительными криками: «Осторожно! Буфет!» Буфет пропускали.

 Когда он вернулся, я подскочил к нему и говорю:

— Послушай, парень, давай я тебе помогу таскать. Бесплатно, просто так. А с последним лотком там останусь. А? Помоги!

— Ну, давай. Только у тебя халата нет, ругаться будут.

— Ничего, разок стерпим.

Мы взяли по лотку и под требовательные крики «Берегись! Посторонись!» медленно поплыли в театр. Буфетчица тут же спросила, почему без халата. Я, недолго думая, соврал, что ближе лежало, — мол, стал доставать халат, а он выпал на дорогу и в лужу.

— Какая лужа, на улице 15 градусов мороза!

— А людей перед театром видели сколько? Натопали, под ними и растаяло.

— Завтра без халата не пущу!

Это будет завтра. А сегодня я уже в театре. Успех буфетно-театральной акции подвиг меня на осуществление давно задуманного отчаянного шага. Однажды, точно зная, что Любимов в кабинете один, я постучал, вошел и, не давая ему опомниться, выпалил:

— Здравствуйте, я — студент театрального училища имени Щукина, режиссерского отделения, вот мой студенческий. Прошу разрешить посещать ваши репетиции в театре...

Наши глаза встретились. Отсчет времени начался: четыре, три, два, один...

— «Аллочка!» — позвал Любимов сотрудницу. — Выпиши, пожалуйста, молодому человеку пропуск.

В этот день я уже не приземлялся.

— Господи! Спасибо!

…В театре репетировали «Гамлета» Шекспира. Обычно в зале на репетиции всегда были люди: разные иногородние гости, актеры — человек пять-шесть. Но на той репетиции я оказался один. Я сидел в партере, в десятом ряду, возле прохода. Любимов то прохаживался по проходу в темном зале, то садился за режиссерский столик, включал настольную лампу и направлял ее на себя, чтобы актер видел его лицо, когда он делал замечания. На сцене репетировал Высоцкий. Даже не репетировал, а еще только примеривался, прислушивался, притрагивался к роли Гамлета. Иногда он брался за что-то похожее на занавес, подвешенный посреди сцены, таскал его куда-то, отпускал. Все это происходило много раз, что-то там на сцене гудело, ездило... Проходя мимо, Любимов неожиданно обратился ко мне:

— Как? Вам нравится?

В этот момент я понял состояние Авраама, к которому обратился Бог! С лихорадочной быстротой в голове пронеслось: скажу «да», а это плохо, подумает — льстец, холуй. Скажу «нет», а это хорошо — значит дурной вкус. Будь что будет, скажу как думаю.

— Нет, не нравится, — почти выкрикнул я сдавленным голосом под страхом смерти своей совести.

— Т-с-с!!! — приложил палец к губам Любимов. — Мне тоже не нравится.

...А не нравилось «тоже» вот что. Театр добавил в пьесе «Гамлет» действующее лицо, которого нет у Шекспира. Этим действующим лицом был Занавес, обычный театральный занавес. Но был он, конечно, не обычный. Представьте себе огромную канву размером с зеркало сцены. По этой канве пучками шерсти вышиты разводы, узоры, которые должны были выражать раковые метастазы. А весь Занавес играл роль Рока, Судьбы, Времени. Занавес перемещался вдоль и поперек, из глубины на авансцену и назад, развернутый и скрученный, то выгораживая какое-то место действия, то играя роль Рока, Судьбы, Времени, пораженного смертельным недугом. И когда Занавес-Время двигался, например, справа налево, действующие лица падали на пол, и Занавес сметал их со сцены жизни как мусор. Эдакий гигантский веник времени. Образ замечательный.

Чтобы заставить занавес так двигаться, на вертолетном заводе заказали инженерный проект. Вертолетчики, конечно, со своей задачей справились. Они соорудили что-то наподобие заводской кран-балки, к ней цеплялся занавес, который теперь мог вытворять все что заблагорассудится режиссеру. Беда однако состояла не только в том, что конструкция создавала шум и не всегда реагировала с нужной скоростью на движение души актера, а в том, что был эффект фокуса, иллюзии, за которым следил зритель: как же это делается? А у художника спектакля Давида Боровского на эскизе и в макете, как рассказывал Юрий Петрович, была просто деревянная балка, бревно, подвешенное к потолку сцены, к этому бревну цеплялся занавес. И, что самое главное, это бревно было видно зрителям. Когда актер брался за занавес и тащил его куда-нибудь, не создавалась иллюзия, что занавес сам движется, а все это двигалось силой поэтического воображения, фантазии и веры артиста, а не благодаря инженерии. Боровский был прав. Поэтическая сила воображения сильней любой инженерии. Зато в другой раз, когда настоящий занавес еще не был готов, на сцену в виде рабочего варианта прицепили какое-то репетиционное полотнище — это была светло-голубая выгоревшая, выцветшая, истерзанная временем почти тряпка, пролежавшая в кладовке театра, наверное, со времен Шекспира.

Высоцкий репетировал сцену на корабле. Артист стоял посредине этой тряпки, разрезанной пополам. И когда он обеими руками притянул половинки к себе, занавес надулся в сторону зала и под лучами прожекторов тряпка вдруг ожила и воображаемый корабль под полными парусами поплыл достовернее всякого натурального судна. Впечатление было поразительное. По лицам Высоцкого и Любимова было видно, как хорошо!..

…И вот Таганка в Харькове с краткими пробными гастролями. Как воспримет зритель, не запретит ли местное начальство, а такие случаи были... Стали думать, как их поприветствовать. Ну, конечно, будут цветы, аплодисменты, крики и т. д. Но это все уже сто раз было, и пусть еще больше будет. А как быть непохожими ни на кого? Как сделать, чтобы они почувствовали себя как дома? Это было в середине июня. Спектакль-концерт окончен. Аплодисменты, цветы и все такое...

По проходу зала идут два наших студийца и несут – все время хочется сказать выварку, но все-таки, видимо, это была очень большая кастрюля. Их заметили, зал стал умолкать и затих. Они вышли на авансцену и поставили кастрюлю, жестом пригласив кого-нибудь, кто смелый, открыть ее. Подошел один, потом пригласил остальных, и они подняли крышку. Душистый запах пересыпанной сахаром клубники вырвался на свободу. Артисты наклонили кастрюлю к зрителям. Зал взорвался аплодисментами. Мы их достали! Мы их пронзили!

Не хуже чем они нас концертом!

Но они старались два часа.

А мы справились с ними за две минуты.

Браво, СИНТ!



…За что мы их так любили? За что? За талант? Конечно, за талант, но не только... Как сейчас по Харькову развозят в цистернах чистую, свежую артезианскую воду, так Таганка своими гастролями распространяла по городам СССР живой, чистый воздух свободы. Как замечательно точно назвал поэт Андрей Вознесенский Таганку того времени — Антитюрьма. Настоящим несчастьем для нас было, когда наши доморощенные Клавдии и Полонии лишили Любимова гражданства. А когда он вернулся, я, несмотря на все страхи и опасения, решил немедленно послать ему приветственную телеграмму.

Я услышал о возвращении Любимова вечером, уже было поздно, да и почта закрыта. Пошлю завтра. Еле дождался утра, вскочил, оделся и, уже взяв ключи, вспомнил, что не умылся. Конечно, надо умыться. Умылся, посмотрел на себя в зеркало. Надо побриться! Нехорошо ходить заросшим. Побрился, снова умылся. Ну, вот так, уже вид ничего. Пошел. Что-то есть хочется. И на почте с утра, наверное, очередь. Надо поесть. Часом раньше, часом позже, какая разница? Конечно, надо поесть. Это пятиминутное дело. Поел, схватил ключи. А, стоп, надо взять ручку. На почте может быть очередь за ручкой. Кажется, все. Я почти побежал. По мере приближения к почте скорость моя стала уменьшаться и, не доходя метров двадцать до дверей, остановился, повернул направо и сделал не спеша круг вокруг почты. Что это я как дитя. Ну, пошлю я или не пошлю телеграмму, что от этого изменится? Я даже не узнаю, получил ли он ее. А почта? Принять телеграмму примут, а потом не отправят. Увидят фамилию Любимов, адрес Таганки, проконсультируются где следует и все. Главное ведь не в том, послал или не послал, а в том, что хотел это сделать!

Мои круги вокруг почты продолжались... Я же работаю на военном заводе. А эти собаки, хозяева нашей жизни, ох и большие мастера по части уничтожения человека, пусть даже и не физического.

Мне никак не удавалось открыть эту одну единственную дверь на почту... Наконец, что-то неведомое сняло меня с заколдованной орбиты, повернуло и заставило открыть дверь. Я вошел и отправил телеграмму: Юрий Петрович, дорогой, приветствую Вас. Слава богу, Вы дома.

Человек родился».