Гость редакции «Вечернего Харькова» — бывший узник четырех нацистских концлагерей, глава Харьковского областного совета борцов антифашистского сопротивления, бывших узников нацистских концлагерей, профессор, старший преподаватель Украинской инженерно-педагогической академии, почетный гражданин Харькова Игорь Малицкий.

«Там разберутся, я скоро вернусь»

— Игорь Федорович, здравствуйте. Меня зовут Виктор. Вам многое пришлось пережить. Что вы помните из детства?

— Помню коллективизацию в 1929-м году, когда у моего деда забрали единственную, мою любимую лошадь Сивку. Я плакал и бегал в колхоз, чтобы покормить ее сахарком. Помню и голодомор 1933 года, когда есть хотелось всем телом. Трупы на улицах, которые собирали, сваливали в машину, вывозили за город и закапывали в общей яме…
Помню 1938 год, когда 22 июня арестовали моего отца. Он был военным — в чине командира дивизии, сейчас это – генерал-майор. Страшное было время – маршалов забирали, генералов… Сталин погубил армию – арестовывали и расстреливали маршалов, командиров полков. А когда началась война, дивизиями лейтенанты командовали, у которых еще молоко на губах не обсохло…

…Стук в дверь. Проснулись – отец сразу вскочил и начал одеваться. Мать открыла дверь – врывается три человека с оружием, мать оттолкнули: «Где муж?!». «Всем сесть!». Мать и отец сели, а я приподнялся на кровати и начал плакать. «Закрой ему рот, — кричит один из ворвавшихся. – А то я закрою…» Мама попыталась меня успокоить: «Спи. Это к папе поговорить пришли…». Но мне не спалось. «Где оружие?» — спрашивают у отца. «Нет его, — говорит. – Выбросил в речку». (А перед этим отец свое именное наградное оружие за гражданскую войну отдал на хранение другу: «Не хочу, чтобы попало в грязные руки»). Мужик ударил отца в лицо рукояткой и повел на выход. Я снова расплакался, а отец повернулся и говорит: «Фрося (так мою маму звали), не беспокойся, там разберутся, я скоро вернусь. Сыночек, не плач…». Он был выслан в Красноярский край. Его осудили на восемь лет. На запрос мамы после войны пришел ответ: «В 1943 году ваш муж умер от туберкулеза легких». И случилось это 23 февраля – аккурат в день рождения отца. В этот же день в другой тюрьме от «сердечного приступа» умер его брат. На самом деле их расстреляли… В 1980-м отец был реабилитирован. У меня до сих пор хранятся его письма из заключения…

350 километров тащил санки с больной мамой

— Добрый день, меня зовут Анастасия Викторовна. Игорь Федорович, расскажите, как вы пережили оккупацию Харькова?

— Гитлеровцы пришли в Харьков 28 октября 1941 года, мне тогда было 16 лет. Мама – военврач медицинской службы, майор – работала начальником санчасти на 75-м военном заводе, где танки делали. Сейчас это завод имени Малышева. Возвращаясь с работы, попала под бомбежку. Прибегают мои друзья: «Игорь, скорее, там твоя мама раненая лежит!». Я побежал на Юрьевскую. Смотрю, а она лежит под стенкой – осколок попал ей в грудь. Забрал я ее домой, а она уже успела подхватить воспаление легких. Маму осмотрел ее брат, тоже военврач, и говорит: «Игорек, мама умрет. Закопаешь ее в скверике, и ищи нас в Тагиле (они туда эвакуировались). Когда победим – мы ее перезахороним...».

Есть особо было нечего. Перед самым приходом гитлеровцев люди стали грабить магазины, уже порядка никакого, везде стрельба идет… Я притащил из магазина напротив два ящика макарон, а из столовой поблизости – макитру со смальцем. Это было самое вкусное блюдо на свете! Однако запасы скоро кончились. А мама лежит – не поднимается… Снял я ковер со стены – хороший, настоящий персидский – и поменял на ведро ячменя. Пришел январь. Я перенес маму из нашей комнаты на втором этаже в комнату на первом, которую освободили эвакуировавшиеся жильцы. Сидим вечером с пацанами во дворе, и вдруг слышу крик в нашей квартире. Это соседка стоит над моей лежащей мамой – руки в боки – и орет: «Ишь какие, комнату заняли…». Я взрывной был – хватаю нож со стола и ей в спину. Она выскакивает и орет на весь двор… Друзья говорят: «Что же ты наделал?! Завтра, как кончится комендантский час, она прямиком в комендатуру отправится и вас с мамой на площади повесят, как твоего дядьку». Дядя мой – инвалид, без одной ноги — был подпольщиком. Его выдали, и немцы повесили его в центре города – на нынешнем здании горсовета. «Мотай, — говорят, — из Харькова». Принесли мне санки, рано утром положил я на них маму и отправился в путь. С января по конец февраля 1941 года я 350 километров тащил по Украине санки с мамой к деду в другую область.

Добрался до Днепра. А через реку как перебраться? По мосту не перейдешь — там пост, а у нас нет никаких документов. Поднялся я вверх по реке и стал переходить Днепр: разгребу снег – протащу санки… А это конец февраля, уже начинает и лед подтаивать. Мама мне говорит: «Сыночек, оставь меня, иди к деду сам…». Ну как я мог ее оставить? Двое суток перебирался через реку…

Добрался, наконец, до деда…Бабушка еще была живая, тетя Настя: «Боже мой, на кого ж ты похожий…». Мама понемногу стала подниматься, приходить в себя. Ей предложили место в медпункте. А меня через некоторое время, как и другую молодежь, гитлеровцы решили отправить в Германию…

Первым был концлагерь Терезин

— Игорь Федорович, здравствуйте. Меня зовут Степан Георгиевич. Расскажите, как вы оказались в плену?

— После нескольких неудачных попыток отправить меня в Германию, когда мы с мамой были уже у деда. Один раз отправили – я сбежал и вернулся домой. Второй раз – опять сбежал, но к деду уже не вернулся, а спрятался в лесу. Однажды приходит моя тетя, приносит поесть и говорит: «Игорь, что делать? Приходил начальник полиции: «Если твой выродок не придет, заберем тебя, деда, бабу и хату спалим!». Пошел с ней в село и сдался полиции.

Что они со мной сделали – даже говорить не буду. На второй день моя тетка со слезами принесла бутылку самогона, чтобы допустили ко мне, и смазала мне спину смальцем, потому что она вся была багрово-красной от побоев плеткой. Больше меня не выпустили. Привезли с группой парней в Александрию и сдали в военно-пленный лагерь. А у меня в кармане была луковица, и когда пленные, уже сидевшие в лагере, ее увидели, взмолились: «Дай хоч тришечки…» Я отдал, они ее разломали и сгрызли… В один из дней погрузили нас в вагоны и повезли. Среди пленников был Федор Громов – через время мы с ним вновь встретились в очень страшном месте. Так вот он подбил нас на побег. Продолбили пол в вагоне и однажды ночью по одному стали на ходу спускаться в эту дыру и укладываться на шпалы. Поезд погрохотал дальше, а на путях осталась целая цепочка сбежавших. Оказалось, что мы уже в Австрии. Решили разбиться по два человека и двигаться на восток. Вот и пошли мы с односельчанином Мурзаем. Где тот восток? Кто его знает…
Оказались в Чехии. В одном из домов чехи нас накормили, напоили, дали с собой еды на дорогу. Но оставить побоялись, подсказали, где можно спрятаться — в лесу в стогу сена. Залезли мы туда, заснули… Проснулись от того, что кто-то буцает нас ногами. Доставили нас в чешскую полицию и сдали в гестапо. Так мы попали в гестаповскую тюрьму в городе Кладно. Там нас мариновали до апреля 1943 года, а оттуда отправили в первый концлагерь «Терезин» в 60 километрах от Праги. В каждой камере находились люди из определенной страны. Например, в нашей камере были граждане СССР, которых, вне зависимости от того, украинец он, грузин или белорус, называли русскими. Рядом была чешская камера, потом – австрийская и т. д.

В нашей камере было четверо военнопленных офицеров, которые до этого сбежали из плена, организовали партизанский отряд вместе с чехами, были преданы, арестованы и отправлены в «Терезин». Мы работали на железной дороге. И вот однажды приехала тюремная машина и увезла офицеров. Вечером мы возвращаемся назад, и уборщики, которые там оставались, рассказывают, что всех четверых расстреляли, причем стреляли не на поражение, а куда попало – в живот, в ноги, в руки, чтобы помучились. Кровь течет рекой. Из соседней камеры вытащили еврея – профессора Пражского университета, бросили на это место и стали кормить его кровавым песком: «Жри, жидовская морда, русскую кровь!». Семьдесят лет спустя аналогично вели себя бандиты в нашем Донбассе, когда срывали с украинцев желто-голубые ленточки и засовывали им в рот со словами: «Жри, бандеровец»…

«Мне до сих пор это снится»

— Добрый день. Анатолий Петрович беспокоит. Игорь Федорович, как вы попали в Освенцим?

— Через некоторое время из «Терезина» нас повели на вокзал. А там – крик, шум, плач. Женщины с грудными детьми, с колясками, чемоданами – евреи. Погрузили в вагоны и нас вместе с ними. И привезли в «Биркенау»… Страшное место...

Освенцим – это город в Польше. Мужской концлагерь назывался «Аушвиц», а женский – «Биркенау». Подъезжаем к воротам, нас выгружают из вагонов: «Всем выходить! Строиться перед вагонами! Вещи — перед собой!». Идет кавалькада немецких офицеров в красивой форме и отбирают по одному. Нас отвели в сторону, а остальных приказали отправить «в баню». Подошел человек в полосатой одежде, на рукаве повязка капо — типа бригадира среди заключенных. Выстроил нас — человек сто мужчин — и повел километра два в мужской лагерь. Я спрашиваю нашего конвоира (он оказался поляком и понимал украинскую речь): «А почему нас ведут из лагеря в лагерь, не дав помыть, а тех, что только из дома – в баню?». А он мне и отвечает: «Подожди, попадешь еще в баню». Я тогда ничего не понял…

Привели в лагерь, который встретил нас лозунгом: «Арбайт махт фрай» – «Труд освобождает». Это и был «Аушвиц». Переодели в полосатые куртки и штаны, выдали деревянные башмаки. На груди – нашивка: мой номер 188005 и красный треугольник. Это означало, что я политический заключенный. Бандиты носили зеленый треугольник, гомосексуалисты – синий, религиозные деятели – фиолетовый, саботажники — черный и т. д. Кого там только не было: немцы, голландцы, поляки, чехи – люди со всей Европы. А потом накололи номер на руке...

— Какие эпизоды в Освенциме вам наиболее запомнились?

— Чтобы все рассказать, книги не хватит... Там страшные вещи творились…
 Однажды команду из нашего блока № 17 погнали за два километра в женский лагерь «Биркенау» – разгружать уголь из вагонов. Во время работы подбегает немецкий офицер: «Скорее, мне нужно человек пять-десять! Быстро!». Мы с односельчанином сами напросились – в надежде, что удастся где-то раздобыть поесть. Сколько лет прошло, а я до сих пор не могу забыть то, с чем нам пришлось столкнуться…

…Ведут нас к крематориям – было четыре камеры, потом построили пятую. Туда загоняют полтысячи человек – детей, женщин, мужчин. Закрывают двери, а сверху бросают кристаллики («Циклон Б»), которые при взаимодействии с воздухом превращаются в газ. И эта мука продолжается 30–40 минут. Некоторые женщины там сходили с ума: у нее на руках грудной ребенок, а рядом другое дитя кричит: «Мамочка, мне нечем дышать!». Это ужасно… Прошла эрзац-команда, которая вырывала золотые зубы, снимала кольца, серьги и цепочки с трупов. А нам предстояло… разгружать газовые камеры, потому что специальная команда не справлялась. Это ужасная картина: вповалку лежат сотни голых людей. Их перед смертью раздевали – мол, в баню идете.

Подошли к камере, Толя Мурзай зашел туда первый и зовет: «Майор (это было мое прозвище еще с Терезина), иди сюда, пацан кричит!». Я переступаю через трупы, подхожу — лежит голая женщина и возле груди ползает грудное дитя. Я поднял ребенка, прижал к себе – и он замолчал, потому что я теплый. А тут подходит Федор Громов (с которым мы вместе бежали из поезда). Я у него спрашиваю: «Что делать?». А он говорит: «Вынеси его и скажи, что ребенок живой». Выхожу я из подвала, подхожу к эсэсовскому офицеру: «Господин офицер, ребенок не мертвый». Он выхватывает его у меня из рук, берет за ножки – и об землю. После чего бросает в общую кучу тел... Мне до сих пор снится эта ужасная картина. И я всегда говорю молодежи: «Запомните, вас не было бы на свете, если бы не было этой Победы!».

Все отобранное у людей хранилось в специальном месте, которое носило название «Канада». Поляки считали Канаду самой богатой страной. В этом месте – «на Канаде» — было огромное количество ценностей, которые евреи везли со всей Европы. Ведь им говорили: «Забирайте с собой все самое ценное – вас везут на новое поселение». Вот и они и брали с собой картины, ковры, драгоценности. А в Освенциме их раздевали догола — и в крематорий, а вещи сортировали. Там были горы одежды, а также золото, серебро, бриллианты…

Проводили эксперименты над узниками. Бросали человека в ледяную воду. Один держит за руку – считает пульс, а другой – смотрит на часы, сколько он выдержит. В конце концов, первый кричит: «Все, сердце встало!». Или помещали узника в барокамеру, понижали давление. Человек испытывал адскую головную боль, в потом его буквально разрывало изнутри — глаза вылезали из орбит, из носа и ушей текла кровь… Отслеживали, при каком давлении человек может выжить. Но то, что делали с женщинами, я даже рассказывать не буду.

Участник легендарного побега из Маутхаузена

— Игорь Федорович. Здравствуйте. Меня Елена зовут. Как вам удалось освободиться из нацистского плена?

— После Освенцима я попал в еще более страшный лагерь – «Маутхаузен» в Австрии, затем – в «Линц-3» (это филиал «Маутхаузена»). Мы долбали штольни в горах – немцы планировали переносить туда заводы. Близился конец войны, и было указание Гиммлера об уничтожении заключенных концлагерей. И вот в конце апреля 1945 года прозвучала команда: «Всем на выход, строиться!». Построились примерно полторы-две тысячи заключенных, окружили нас вооруженные эсэсовцы и повели. Переходили Дунай по мосту, и вдруг кто-то скомандовал: «В бой! За Родину! Вперед!». И вот эта масса заключенных накинулась на охрану. Я выхватил автомат у рядом стоящего эсэсовца, а сам не знаю ни как его держать, ни как из него стрелять. Другой заключенный выхватил его у меня – выпустил очередь в конвоира, а мне дал эсэсовский кинжал. И пошел я в бой… Прижали мы их на мосту, разоружили охрану – кто сбежал, кого убили, кого в Дунай сбросили… А вся масса узников кинулась назад в лагерь – вооруженные автоматами, камнями, подобранными по дороге, какими-то железяками… Охрана, которая стояла на вышках, когда увидела надвигающуюся толпу — сбежала.

Мы захватили свой лагерь, вышки с пулеметами и готовимся обороняться. А никого нет – ни своих, ни врагов. И стали мы расходиться в разные стороны: заключенные-немцы пошли на север, а мы – 11 человек – на восток… Идем по кюветам вдоль дороги. И вдруг слышим рокот танков. Мы побежали в лесок, залегли. И вдруг я вижу, что на танке написано белой краской: «За Родину! За Сталина!». Это были наши танки! Вы даже представить не можете, какая это была радость! Я кричал, плакал... Побежали к этим танкам. А они нам по-немецки кричат: «Кто такие?». А я ответил им чисто по-русски. Они услышали мои матерные слова, заулыбались: «Это наши!». Говорят, слышали о восстании в концлагере. Взобрались мы на танк, и встал я с него в 1950 году...

«Летом планирую прыгнуть с парашютом»

— Добрый день. Константин Маркович меня зовут. Игорь Федорович, ведь вы же еще работаете?

— Да, я работаю в Украинской инженерно-педагогической академии.

— Как вам удается сохранить молодость, работоспособность, здоровье, ясное мышление, осваивать современную технику? Насколько я знаю, вы освоили компьютер после 80 лет, сами верстаете свои учебные пособия, являетесь даже более квалифицированным пользователем ПК, чем среднестатистический студент.

— Такой же вопрос задал мне и президент Петр Порошенко, когда в 2015 году я вместе с украинской делегацией посетил Освенцим на 70-летие его освобождения. Ко мне подошел клерк и сообщил, что меня приглашает президент. Я подошел. Он у меня и спрашивает: «Игорь Федорович, скажите, сколько вам лет? Только правду». Я говорю: «Десять». А он мне: «Вы не шутите с президентом». А я продолжаю: «Не дай бог с вами шутить. Вы не дослушали: десять лет осталось до ста». Он удивляется: «Мне говорили, но я не поверил! Потому что вижу, как вы идете по лагерю, а за вами польский президент бежит. Проведите, пожалуйста, экскурсию по лагерю для меня – хочу услышать правду из первых уст».

Так вот на вопрос президента, как мне удается сохранять молодость, я ответил: «Нужно соблюдать три условия: не быть жадным, не быть завистливым, не быть злым и очень любить женщин. Я их так люблю, что даже своим студенткам не ставлю двоек». Однако президент не отступился: «Может, ведете здоровый образ жизни, каким-то спортом занимаетесь». «Ваша правда, — признаюсь. – Не пью, но выпиваю – на праздники, с друзьями, по чуть-чуть». Спрашивает: «По сто?». «Да нет, — говорю. – По сто мало, по двести – много. А вот два раза по сто пятьдесят – в самый раз».

И спортом, конечно, занимаюсь. Беру три-четыре пятилитровые канистры, еду на источник в Саржином яру, окунусь – даже зимой в проруби – вытрусь, погружу воду и везу домой. На пятый этаж пешком поднял – вот это мой спорт. «А какая у вас машина?» — спрашивает. «Кучмучка», — отвечаю. Он не понял, конечно, что это такое. «Два колеса и ручка», — объясняю.

А если серьезно, в 90 лет я установил рекорд по прыжкам в воду с вышки. До 92 лет ездил верхом на лошади. Правда, один раз был неудачным: я взял барьер, а лошадь – нет. В этом году договорился со своими ребятами-летчиками прыгнуть летом с парашютом. Не очень высоко — метров 700–800. Покажу молодежи, что и в этом возрасте можно воевать с врагом.

А в прошлом году я был на нашем украинском фронте – поддерживал боевой дух бойцов. Я украинец, и мне моя страна и мой родной Харьков дороже всего.