29 сентября 2004 года умер народный артист Украины Борис Моисеевич Табаровский, корифей харьковской сцены, многолетний кумир харьковской (и не только) публики. Фронтовик-разведчик. И еще — «крестный отец» «Театра 19». Учитель.
Больше, чем артист… Хотя зачем — больше? При жизни восторженные критики обычно писали о нем: «легенда харьковской сцены», «корифей», «эпоха». Это — правда. Но — слова, слова, слова…В 1946 году он, студент-первокурсник Харьковского театрального института, пришел в Русский драматический театр имени Пушкина под руководством своего учителя, выдающегося актера и режиссера Александра Крамова. Прослужил в этом — единственном в своей жизни — театре 56 лет. Сыграл более полутора сотен ролей. Любимых среди них было несколько. Заглавная роль в «Карьере Артуро Уи» Брехта, Дмитрий Николаевич в алешинской «Теме с вариациями», генерал Константинов в «ТАСС уполномочен заявить» Ю. Семенова, Лейзер-Волф в «Поминальной молитве» Гр. Горина, Соломон в спектакле по горинской пьесе «Кин ІV». Чехов, Шекспир, Достоевский, Булгаков, Островский…
Были еще роли на телевидении, в кино. Не всегда, ой не всегда роли соответствовали масштабу его таланта. Увы, в театре так часто бывает. Но всегда играл, что давали, никогда ни от каких ролей не отказывался, но и никаких не просил. Он вообще для себя ничего не просил. Хотя мог бы…
Роли, роли, роли… Кто видел — помнит. Кто не видел… Не очень-то благодарное это занятие — рассказывать о ролях артиста. Как буквами, словами, строчками передать эту глубину проникновения в душу своих персонажей, в свою душу? Как описать обаяние, интеллект, интеллигентность? Как определить его энергетику и, как сейчас говорят, харизму?..
Борис Табаровский знал признание, влюбленность, славу. Его не просто любили зрители. Его обожали. В театр десятилетиями ходили «на Табаровского». И неважно было — пьеса там, режиссер… Главное — он был на сцене.
Последняя роль. Старик Барк Купер в американской драме В. Дельмара «Уступи место завтрашнему дню», брошенный детьми, разлученный с любимой женой, с которой была прожита вся жизнь. В этой роли было так много своего, личного. Тогда, в конце 1997 года, он отправился в США — на «ПМЖ». Были проблемы со здоровьем — и надежда на тамошних врачей. Там, в Америке, — давно уехавшие дочь, зять, внук. Там было пусто, одиноко, обидно — и очень больно. Он выдержал лишь четыре месяца — и вернулся. О своей «американской жизни» говорить не любил. Но полученная тогда душевная рана саднила до самого конца. А дома сразу же была работа над ролью Барка. Борис Моисеевич понимал изнутри и чувствовал трагедию и боль этого своего старика Купера не только как может понять и прочувствовать большой актер. И застывал в финале спектакля комок в горле. И очень многим, видевшим спектакль, почему-то вдруг хотелось просто позвонить своим родителям…
Последние полтора года — без театра. Но незаменимых нет — так было, есть и будет… Заменяют быстро. Забывают еще быстрее. И он это хорошо знал. Держался замечательно. Страдал молча. Уступил место завтрашнему дню… Что же? Завтрашний день стал сегодняшним. Харьковская сцена осиротела. Кстати, та пьеса известна под другим названием — «Дальше — тишина». И наступила тишина. И стыдный, позорный 80-летний юбилей, которого не было…
Однозначно, что без Бориса Табаровского не было бы режиссера Игоря Ладенко, не было бы «Театра 19». Сергей Бабкин и Олег Дидык, работая в массовке спектакля «Поминальная молитва», каждый раз, сидя на корточках за кулисами, не отрываясь, смотрели, на сцену, где жил, именно жил, мясник Лейзер Табаровского. «Ну как он это делает?!!», — говорил Дидык.
Безусловно, Борис Табаровский — «крестный отец» нашего театра. В последние годы, тяжело переживая творческую ситуацию в родной Русской драме, Борис Моисеевич буквально жил юным «Театром 19». Его интересовало абсолютно все — артисты, спектакли, репетиции, зрители, критика. Пересиливая боль в больничной палате, в ожидании операции, которую он не перенес, Борис Моисеевич расспрашивал о том, как прошли «Эмигранты» накануне…
В сентябре 2002 года утром раздался звонок из Киева. Звонил приятель. «Вчера погиб Максим…» — шарахнуло по голове. Максим Костылев — наш друг и однокурсник, который уехал в Киев, оканчивал киевский театральный, уже работал в театре на Левом берегу… Погиб! Нелепая, нелепейшая смерть! Наступил мокрой после душа ногой на какой-то удлинитель. Убило током… Шок! А в «Театре 19» — открытие первого сезона. Объявлен спектакль «Любофф». Звоню Борису Моисеевичу. «Как быть?! Погиб наш близкий друг, а вечером — комедия, нужно смешить, хохотать… Как быть? Наверное, нужно отменять спектакль?..»
— Играть! Играть без всяких разговоров! — услышал я в ответ. — Публику это не интересует, она ждет вашего спектакля!
Сурово. Жестко. Но он имел право ТАК говорить. В 1978-м, когда умерла мама Бориса Моисеевича, его театр был на гастролях. Его срочно подменили в каком-то спектакле, он прилетел в Харьков, похоронил мать, полетел назад — и играл в развеселой комедии…
— Ваш успешный спектакль будет лучшей памятью вашему другу…
Спектакль прошел великолепно, весь сбор мы отдали Олегу Дидыку, который поехал в Киев хоронить однокурсника и друга.
Два года спустя, 29 сентября, был вновь объявлен спектакль «Любофф». Я, как лунатик, ехал в театр из 4-й неотложки, зная, что Бориса Моисеевича Табаровского больше нет и еще не понимая, не веря в это. Актеры еще ничего не знают. Главное — не подать виду!.. За пять минут до начала спек-такля в гримерке вдруг погас свет. Актеры поспешно зажгли свечи из реквизита (их огни отразились в многочисленных зеркалах — эту картину я не забуду никогда) и продолжили последние приготовления к спектаклю. Только я знал: это Б.М. (как мы его между собой звали) благословляет нас. Был какой-то особенный спектакль, какая-то особенно вдохновенная игра, переаншлаг, сума-сшедший зрительский прием — дружные взрывы смеха не затихали ни на секунду. И только когда отгремели аплодисменты, все в театре узнали, что произошло в этот день.
В сентябре 2003-го Борис Моисеевич пришел на премьеру «Хулия славлю!». После спектакля, он, взволнованный и растроганный, пошел к нам за кулисы. «Это — ваша «Турандот»! — повторял Б.М. Трудно объяснять, что такое для молодого театра — признание Мастера. Действительно, именно с «Хулием» «Театр 19» вышел на другой уровень — уровень профессионального театра, занимающий свое особое место в театральной жизни Харькова.
Мы опоздали. Все шло к тому, чтобы поработать вместе. Что это мог бы быть за спектакль! Не успели…
Его очень не хватает. Не хватает на сцене. Не хватает его оценок, советов, подсказок, не хватает его шуток, рассказов…
Борис Моисеевич был потрясающим, удивительным рассказчиком. Вспоминая очередную историю, частенько любил приговаривать, цитируя откуда-то: «Он, дескать, был набит этими рассказами, как старый матрац трухой». Вечная ирония — и, что в тыщу раз труднее, — самоирония. Было грустно понимать, что чудесные, милые театральные байки когда-то могут исчезнуть. Пришлось очень долго убеждать его взяться за перо. А потом он увлекся. И это стало в его жизни очень важным делом. Спасало от того, что телефон звонил все реже и реже... Так появились «Лирико-иронические заметки». Храню рукопись, на которой написано «Ты постоянно уговаривал меня написать воспоминания, поэтому ответственность за это графоманство несешь вместе со мной». Улыбаюсь…
В этих заметках — смешные, грустные и трогательные зарисовки из прошлого своего театра, рассказы об ушедших больших и не очень актерах. Там ничего нет о себе. Лишь в самом конце — приписка: «Я намеренно не пишу ничего о себе в надежде, что это сделает когда-нибудь кто-нибудь…» Тогда ведь вдруг все стали писать настоящие мемуары, всерьез. Отмахивался. Смеялся. «Что я, Евстигнеев, Олег Борисов? Кому нужны мои мемуары?» Кстати, ни тот, ни другой мемуаров не написали… А жаль.
А потом — война. Святая тема. Говорить о войне не любил. Но родились «Негероические воспоминания о войне». Свидетельство двадцатилетнего гвардейца-разведчика, который читал дудинских «Соловьев» товарищам после боя. Который был ранен в день своего рождения. Который выжил. Который через всю жизнь пронес прямоту и принципиальность, достоинство и бескомпромиссность, закаленные там. Испытывавший неприятие любого проявления фальши и лицемерия. И так яро ненавидевший ложь и подлость, предательство и малодушие.
Их, выживших в той страшной войне, уже почти не осталось. Ушел и Борис Моисеевич Табаровский. Потрясающий артист, настоящий друг — и, простите за избитую фразу, — Человек с большой буквы. (Замечу — сам Борис Моисеевич, услышав все это, слегка бы поморщился и обязательно сказанул бы что-то очень ироничное — он так не любил пафос, знал цену словам и к людям относился не по тому, как и что они говорят, а по поступкам, только по поступкам…)
Но — Борис Моисеич! Это ведь действительно правда, чего уж тут… Теперь — можно. И нужно…
Вы жили достойно. И ушли так же — неожиданно, гордо и достойно — необыкновенно теплым, солнечным сентябрьским днем 2004 года. Вы так любили осень! Вы так любили сцену! Вы так любили жизнь… Вы за нее воевали. Она бурлила и пульсировала в Ваших ролях. И она не часто баловала Вас…
Остались ворохи восторженных рецензий. Сотни фотографий. Несколько видеозаписей. Неповторимый бархатный, чуть хрипловатый голос на магнитофонной пленке. И две тоненькие книжечки…
Осталась память! Светлая, настоящая память.