Под впечатлением от жизни в Харькове будущий маршал чуть было не отказался от военной карьеры.

Карл Густав Эмиль Маннергейм едва ли нуждается в подробном представлении читателю. Достаточно лишь перечислить его главные звания и заслуги: генерал-лейтенант русской армии, Георгиевский кавалер, регент Финской Республики, главнокомандующий финской армии, творец знаменитой «линии Маннергейма», маршал и президент Финляндии... Сегодня даже среди историков мало кто знает, что его блестящая карьера начиналась в Харькове. И еще меньше — то, что здесь она могла закончиться, так и не начавшись...
Маннергейма иногда называют «Финляндии русский солдат». Из 83 лет своей жизни более 70 он отдал воинской службе. Из них половину — службе в русской армии. Служба эта, как писал на склоне лет сам барон, «…началась со случая, который оказал решающее влияние на мою жизнь. Я имею в виду отчисление из кадетского корпуса в Финляндии и поступление в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге».
Маннергейм не был прирожденным военным. Ему с детства были присущи строптивый характер и абсолютное нежелание подчиняться кому бы то ни было. Его дважды выгоняли из учебных заведений. Сначала из школы, где юный барон расколотил камнями немало окон, а через несколько лет и из финского кадетского корпуса — за самоволку. В общем, дисциплина у Густава хромала. Зато с амбициями у него было все в порядке. Потеряв шансы на службу в финской армии, товарищам по корпусу он заявил на прощание: «Отправлюсь в Петербург, поступлю в Николаевское кавалерийское училище, а затем стану кавалергардом». Сокурсники лишь посмеялись над провинциальным подростком, возмечтавшим попасть в самый знаменитый кавалерийский полк России и служить в личной гвардии Его Императорского Величества, тогда как не каждый отпрыск лучших дворянских семейств России мог удостоиться подобной чести. Впоследствии Густав доказал, что его слова не были пустой юношеской бравадой…
Подойдя к делу осуществления своей мечты с чисто финской неторопливостью, юноша в течение года зубрил университетскую программу в частной школе и весной 1886 года сдал необходимый для поступления в Николаевское кавалерийское училище университетский экзамен. Однако училище требовало от претендентов на юнкерские вакансии еще и хорошего знания русского языка, с которым у молодого Маннергейма было, мягко скажем, туговато. Его родным языком был шведский, на котором в то время разговаривала почти вся Финляндия. В кадетском корпусе он, впрочем, кое-как учил русский язык, но этого было явно недостаточно. На счастье Маннергейма, сам будучи бедным, он обладал многочисленными состоятельными родственниками. Одним из них был харьковский предприниматель финского происхождения Эдуард Эдуардович Бергенгейм. Лет за десять до описываемых событий он основал в Харькове первый на юге России завод по производству керамической плитки. (Кстати, этой плиткой до сих пор вымощены некоторые цеха завода имени Малышева, пол в Благовещенском соборе и некоторых других церквах, а основанный Бергенгеймом завод работает и поныне.) К этому-то Бергенгейму летом 1886 года юного Маннергейма и отправил его опекун, дядя по матери Альберт Юлин. Дядюшка, на чьем иждивении был Густав, хотел, чтобы племянник поупражнялся в русском языке, а главное — воочию увидел Росcию и армию прежде, чем принимать какие-то жизненно важные решения. Благо в Харькове в то время недостатка в военных и в кавалеристах, в частности, не ощущалось.
«Моим сердечным другом и хорошим учителем стал один из казаков-кавалеристов — весьма образованный человек, прошедший военное обучение в Петербурге» — писал впоследствии маршал Маннергейм в своих мемуарах. В Харькове в описываемое время стоял лишь один казачий полк — 1-й Оренбургский. Прибыл он сюда за четыре года до приезда Маннергейма. Скорее всего, именно в этом полку и служил его учитель. К сожалению, маршал в своих воспоминаниях уделил харьковскому периоду своей жизни очень мало внимания. Восстановить подробности помогла его переписка, опубликованная совсем недавно.
Вслед за своим учителем, капитаном Сухиным, Маннергейм отправляется в близлежащий городок Чугуев, куда на лето стягивалась вся кавалерия. В Чугуеве Густав проводит несколько недель, занимаясь русским языком и верховой ездой, присматривается к военной жизни. Первые впечатления таковы, что он готов отказаться от своих замыслов о военной карьере. В письме к дяде Альберту Юлину, отправленном из Чугуева 10 августа 1886 года, Густав пишет:
«Здесь, в России, я попробовал вникнуть в положение военных великой отчизны, и чем глубже я нырял в это море, которое называют Российской армией, тем более мутной и тем менее соблазнительной казалась мне вода. Полученные мною сведения разрушили многие мои иллюзии, и я смотрю на военную жизнь совсем иными глазами, чем прежде. В своем воображении я водрузил Российскую армию на высокий пьедестал, но пьедестал этот теперь сильно понизился. Кроме того, служба в финансовом отношении далеко не так выгодна, как я представлял. Оклад невероятно мал. В гвардейской кавалерии, как и в большинстве армейских кавалерийских полков, младший офицерский состав на жалованье прожить никак не может. Генеральный штаб, который представлялся мне блестящим, — обиталище лакеев. Капитаны, подполковники, даже полковники Генерального штаба — на посылках у командира корпуса. Перечислю некоторые оклады, чтобы дядя сам увидел, каково финансовое положение офицеров…» Здесь Маннергейм скрупулезно перечисляет размеры должностных окладов в зависимости от офицерских чинов и продолжает: «...Как видит дядя, здесь военных не соблазняют мирской маммоной. Кроме того, могу ручаться, что заслуги и знания ничему не помогут, а хорошую карьеру можно сделать, только если умеешь пресмыкаться и втираться в доверие. Конечно, в военной жизни есть свои положительные стороны, и я уверен, что мог бы как офицер обеспечить себе довольно приличную будущность, но может быть, умнее все же вернуться в Финляндию, сдать экзамен на аттестат и затем прочно взяться за какую-нибудь штатскую профессию. Тогда я был бы полезен моей стране и избежал бы сидения на кислой капусте здесь, в России, и постепенного, таким образом, обрусения…».
К слову сказать, эти строки очень красноречиво характеризуют время правления Александра III, за свою внешнюю политику прозванного «Миротворцем». Как видим, юный Маннергейм даже мысли не допускает о возможности войны и боевой карьере. Армия пугает молодого романтика тылом и рутинностью. Пугает до такой степени, что в письме к дяде сквозит робкая просьба о разрешении сменить выбранное поприще и даже готовность, бросив все, бежать подальше от опостылевшего Харькова и пугающей военной службы:
«…Если дядя одобрит это мое предложение, я вернусь через несколько недель в Финляндию, подучу в течение пары месяцев с Калле финский язык в Руовеси и затем подготовлюсь к экзаменам на аттестат. В ином случае останусь здесь и попробую действовать в соответствии с пословицей: «посадил черта в лодку — вези до берега».
Немалое место в письмах Густава занимают жалобы на бытовые неудобства Харькова. Не имеющий никаких средств и полностью зависящий от дяди, юноша был вынужден давать ему регулярные денежные отчеты. Описывая свои расходы, он, в частности, отмечает:
«...Я много пользовался извозчиком, потому что расстояния в Харькове такие длинные, что редко бывал случай идти пешком даже к моему преподавателю (дорога туда и обратно к Сухину по жаре занимает полных два часа). Употребление напитков опять-таки из-за того, что харьковскую воду нельзя пить...»
Последнее наблюдение просто умиляет! Ах, Харьков, ты совсем не изменился за сотню лет: на дворе XXI век, а твою воду по-прежнему пить нельзя…
Постепенно мрачность первых армейских впечатлений Маннергейма рассеивается. Он колеблется в выборе будущей профессии. Служба в российской армии имеет много преимуществ, не последнее из которых — избавиться от опеки родственников. И страшит его эта служба все меньше. Не последнюю роль в этом сыграл русский офицер-наставник. Вскоре Густав пишет брату Карлу: «Мой учитель Сухин говорит, что если я буду все время так же прилежен, как до сих пор, то осенью 1887 могу поступать в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге. Я не хотел бы становиться офицером армейского полка, но после гвардейского кавалерийского училища можно сделать хорошую карьеру…»
Мог ли предполагать простой харьковский офицер, какую роль сыграют его слова в мировой истории? А ведь отнесись он свысока к долговязому косноязычному финну, издергай его придирками или снисходительной иронией и отбей тем самым последнее желание посвящать жизнь армии — не было бы маршала Маннергейма, а может, и самой Финляндии, обязанной последнему своей независимостью… Кто знает, возможно, именно Сухин сумел первым разглядеть в юноше зачатки будущего полководца. Так или иначе, но, судя по всему, именно он поддержал Густава, укрепил его дух, обнадежил и заразил воинской романтикой. И эта романтика в конце концов победила малодушие.
«Я начинаю убеждаться, что мне больше подходит сидеть на коне и сражаться с саблей и пистолетом в руках, чем чахнуть на украшенном кожей конторском стуле, с утра до вечера переписывая сухие документы, — пишет Маннергейм в следующем письме брату.
Большинство биографов Маннергейма отмечают, что после жизни в Харькове он совершенно переменился: отныне одним из главных свойств его характера стала целеустремленность. Густав вернулся в Хельсинки и поступил в последний класс частного лицея, чтобы сдать весной выпускные экзамены, дающие право на поступление в военное высшее учебное заведение. И хотя за время учебы он успел переболеть тифом, тем не менее сдал экзамены по всем предметам. В том числе по русскому языку — на «отлично». Уроки харьковского офицера дали себя знать…
Следующим летом Маннергейм снова поехал в Россию. Посетив поместье своей крестной под Курском, он поспешил в знакомые уже места — Харьков и Чугуевский военный лагерь, где не только вновь берет уроки русского языка у Сухина, но даже принимает непосредственное участие в военных маневрах.
А уже в августе начинались вступительные экзамены в Николаевское кавалерийское училище. Чтобы получить разрешение держать их, пришлось пустить в ход связи: Густаву помогла его вторая крестная, муж которой был хорошо знаком с начальником училища. Маннергейм сдал математику, физику, законоведение, французский и русский языки — и поступил. Через два года он выполнил первую часть обещания, данного при изгнании из кадетского корпуса — окончил училище одним из лучших. А еще через несколько лет, отслужив положенный срок в армейской кавалерии, сдержал слово до конца — поступил на службу в Лейб-Гвардии Кавалергардский полк. И во время коронации Николая II в 1896 году возглавил торжественную колонну…
Впереди у него была вся жизнь. Русско-японская война, на которую пошел добровольно. Первые награды и ранения, первый генеральский чин в 45 лет. Командование кавалерийским корпусом в первой мировой. Две революции, гражданская война с финской красной гвардией и приход к власти в отделившейся Финляндии. «Зимняя война» с СССР и прорыв «линии Маннергейма». Вторая мировая и союз с Германией. Избрание президентом и сохранение независимости побежденной страны. Горячая любовь финского народа, безмерное уважение всей Европы и ненависть в Советской России…