Как ведет себя зверь, возглавивший стаю? Денно и нощно готов он прогнать конкурента - затоптать, загрызть, растерзать, если тот будет упорствовать.

А без денег жизнь плохая, не годится никуда?!

В этом, собственно, весь смысл власти, и у людей он такой же. То есть властвующий прежде всего старается удержать власть, затем снова старается о том же, затем печется об этом же, и только потом все остальное. Сказанное равно относится к хозяину ларька с двумя вороватыми продавцами и к любому президенту с любым штатом жуликов.

Власть, едва проклюнувшись, уже требует безоговорочного подчинения. Иными словами, технологией ее существования является угнетение - как мягкое, так и средней жесткости или жесткое совсем. Власть требует от нас угнетаться и радеть, чтобы гнет не уменьшался. Такая уж она стерва даже в хороших руках.

Жизнь не заставляет, это сказки. Когда вы протягиваете руку за милостыней, вас понуждает власть, а не жизнь. Когда вы отправляетесь на заработки в чумной Чернобыль, вас провоцирует власть. Она же превращает страну в сплошной базар с иностранными обносками и объедками. Она же повышает цены на колбасу и железнодорожные билеты, раздает и отнимает льготы, заводит налоговую инспекцию, шарящую не там, где что-то положено, выдумывает комиссии по контролю за комиссиями, ездит верхом на нас и по родным весям, и по зарубежным, а также - прочая и прочая.

Завернув покруче, скажу теперь, что власть вовсе не всемогуща, что она и сама рабыня, привыкшая кланяться в пояс и терпеть дрожь в коленках. Действительно - разве удержалось бы такое состояние, когда очень немногим хорошо, а очень многим плохо? С точки зрения физики, подобная система неравновесна и распадается тут же. Однако не распадается. Хилый Ричард II, спасая свою жизнь, дарует смердам свободу, а спасшись, отправляет собственные указы в клозет. Сухорукий карлик Сталин заставляет трепетать даже таких мужиков, как Жуков и Конев. Есть, наверное, нечто, способное удерживать чашки социальных весов, когда на них совсем-совсем не поровну. Нечто есть, и оно - деньги.

Поначалу их не было. В седой древности на наших столах хватало воды и молока, ибо зачерпнуть ковшом или подергать за коровьи титьки мало кому было лень. В то время угнетение осуществлялось только силой - инструментом ненадежным, поскольку от силы можно удрать, а то и пересилить. Задуманные, небось, самим Господом деньги оставались в эмбриональном младенчестве, но постепенно излучение от них (радиация, что ли?) стало подталкивать нас к вишневому соку, яблочно-грушевому взвару, а там уже и до бражки оказалось рукой подать. Вот тут-то деньги и выказали свою необходимость-неизбежность, вот тут-то и потребовались рубли и гривны. Появилась возможность приобретать, не производя, и быстрые умы, идя на поводу у денег, немедленно воспользовались ею.

Конечно, никакая купюра, никакой набитый монетами мешок не могут развалиться на троне, или кататься в золотой карете, или закатывать балы с ершами и коктейлями. Они могут другое - скупать труд, если труд продается, а труд, заболев этим недугом, по сей день не может излечиться от него.

На спровоцированных деньгами ярмарках и рынках труда заказчикам музыки понадобились исполнители. Деньги расчетливо призвали на службу властителей, опричников, а потом добавили к ним чиновников, которых всех вместе, естественно, понадобилось много меньше тех, кто трудится. Труд скупали чохом, впрок и без удержу. Философская ущербность денег - неумение распорядиться купленным товаром - приводит к разбазариванию труда, и здесь верные слуги кошелька проявили себя большими доками.

Юношеская надежда коммунизма на упразднение денег, наверное, опередила время на пару цивилизаций, и условная купюрная единица источила ее червями изнутри. Деньги и на сей раз обросли бонзами, захребетниками и халдеями. Подобный триумвират не горит в огне революций, ничего не теряет во время войн по обе стороны фронта, не знает ни тления, ни старения. Он сформировался в ту пору, когда у кого-то бражки после застолья осталось больше, а у кого-то меньше, когда мы принялись делиться на лежебок и старателей, а на разнице меж нами произрастали все новые деньги.

Попытки приучить их к справедливости были и есть. Наемный труд в отдельных случаях ярко демонстрирует готовность к тому, чтобы всем было хорошо. Но деньгам это не нравится, они организовывают фискальные и надзорные органы, чтобы мешать как раз там, где мешать не следует - например, с мореплавателей берут на содержание сухопутных дорог, или облагают акцизами вздувшиеся вены на руках бабенок-челноков, или душат проверками столовую для малоимущих. Если в этом иезуитстве что-то не срабатывает, на стол бросается козырный туз - подкуп.

Институт подкупа стоит на том, что не берут только те, кому мало дают. Побольше можно дать всегда, тем более что - немногим. Тем же бонзам, захребетникам и халдеям, а они уж разберутся со справедливо купленным трудом так, что он и на пожизненное заключение потянет. Для денег подкуп - праздник, он придает им уверенности в себе, увеличивает склады купленного труда, который с учетом всех взяток все равно приобретается за бесценок, дальше рубль и гривну ничто не интересует. Их цель - править миром, а править плохо - гораздо легче.

Наша зависимость от копейки, созданная нами самими, теперь насаждается во все большей степени - эволюция, да и только. Шахтеры не хотят перебираться в пустующие регионы, растить там картошку и не помирать с голоду, они предпочитают стучать касками перед президентским дворцом - дескать, отдайте наше. Кто отдаст? Деньги себя не отдают. Учителя и врачи прекращают забастовки, удовлетворившись брошенным с барского стола куском мяса. Им отдают то, что триумвирату в глотку не лезет - не обидно? Деньги в их сторону даже не повернулись. Если я приду к кандидату наук и предложу купить у него обручальное кольцо за полгривны, он что - продаст? А что же труд свой он продает еще дешевле?

Цена труда - вот наше оружие. Если мы завтра все перестанем работать за нули и гроши, поумираем, что ли? Да не поумираем. Придут к нам деньги, с поклоном придут и примут нашу цену. В разумных пределах можно, конечно, и поторговаться. Цена труда - это и достоинство наше, и долг наш перед детьми, и честь, и совесть. Не спешите на блошиные рынки, где все по пятаку, пересидите дома на сухарях и воде, завтрашний труд украсть
невозможно.

Когда физиономии, готовящиеся поместиться на будущих купюрах, глаголят о том, что демарши педагогов приведут к неграмотным поколениям, не верьте этой ахинее. Именно отсутствие демаршей приведет к ним, потому что лучше вообще не учиться, чем учиться так, как сейчас. Противоположное нашептывают своим халдеям деньги.

Пусть не пугают нас грядущей катастрофой, катастрофа уже произошла, и привели к ней не угольщики, транспортники и металлурги, а деньги, которых не хватило на всех набранных ими в услужение новых рекрутов. Деньги, впрочем, и халдеям своим погрозили пальцем, о чем наиболее громко сообщили история с Лазаренко и серии заказных убийств.

А как же без денег? Это точно - сегодня никак и завтра тоже. Заменить их покуда нечем, не придумали, а в хлебных карточках и талонах их концентрация много выше и лик ужасен. Когда мы прячем в чулки доллары, мы прячем свой вчерашний труд, но вожделенная зелень не перестает быть деньгами. Однако - деньгами в засаде. Никто не поручится, что вскоре они не повелят сдавать себя в казну, или не обесценят себя банковскими фокусами, или не исчезнут просто-напросто, поскольку вчерашний труд в отличие от завтрашнего украсть можно. Выходит, что мы их безобразие в дверь, а оно к нам в окно. Никак без денег.

Однако мириться с тем, что деньги по преимуществу любят плохих людей, что им наплевать - коммунист, демократ, националист, лишь бы сволочь, - мириться с этим, пожалуй, не стоит. Можно, например, ввести звание Народный вор Украины, присуждать его всем, у кого избенка не соответствует официальному доходу, и нигде не именовать лауреата иначе. Не думаю, что к этой кликухе быстро привыкнут и перестанут мандражировать, выходя на люди. Да и деньги, быть может, засуетятся. Гласность для них - ржа на металле. Потому-то они любезное им жулье величают благозвучно и все чаще не по-нашенски.

Наверное, поубавила бы деньгам пылу подавляющая неявка на выборы. Ведь они, прекрасно понимая, что всеобщие выборы приведут на государственные кресла злостных неплательщиков налогов, забастовщиков и голодранцев, понимают и другое - придется приручать их, и это долго, а старые уже и приучены, и схвачены. Поэтому деньги превращают всеобщие выборы во всенощные, когда над подсчетом голосов стараются их верноподданные. А если стараться будет не над чем? Если весь мир будет знать, что голосовали только сытые и только за самих себя? Не прибежит ли к нам гривна с протянутой рукой - спасите, дескать, от обвала, клянусь, что буду покладистей?

У общего портрета наших властей, опричников и халдеев два лица - помятая, засаленная купюра взятки и новенькая купюра от печатного станка, быстро теряющая свою стоимость. Мы униженно забегаем то с той, то с этой стороны, ищем внимания, но деньги не имеют души, им чихать на что угодно. Им только бы свою нужду справить, а какие дети от этого пойдут, их не касается. Так что напялившие на себя кресты господа в велюре молятся не Богу, а божку. Зачем же нам следовать им?

Зачем сдаваться деньгам - казните или милуйте? Язычество, братцы христиане, иудеи и мусульмане, какое-то получается. Ересь какая-то, антиутопия. Ну вырастили мы монстра, ну нет у нас Ильи Муромца, чтобы сразиться с драконом, но последний-то огурец ради такой пьянки зачем резать? Зачем считать, что весь свет в окне - пара целковых? Зачем дружбу мерять дензнаками, любовь - вложенным капиталом, долг понимать как одолженное и не иначе? Нам вон и Пушкина с экрана читает черт знает кто, а мы не знаем, сколько это стоит. Разве мы не "долго, молча отступали", разве не ждем боя, разве не ворчат старики? Командиры не могут, это понятно. Называть штыки русскими непатриотично, слушаемся. И все же эти реминисценции от юного Лермонтова, похоже, не лишни.