«Сорок лет лучше, чем сорок дней», — подумал я и решился все же отпраздновать эту обычно суеверно не отмечаемую дату.
Впрочем, я отмечал даже такой странный юбилей, как 36 и 6 (то есть 36 лет и 6 месяцев — самочувствие нормальное!) До того было тридцатилетие, запомнившееся первым в тогдашнем Харькове частным фейерверком и выходом в свет книги «Первая столица». Ну и, конечно, мой первый «взрослый» юбилей — 25-летие. День рождения, ознаменовавшийся грандиозной дракой. Лупили украинского националиста, то есть меня, автора этих строк, Константина Кеворкяна. О том, как человек с армянской фамилией стал украинским националистом, да и не только об этом, мой недолгий рассказ.Итак. В 1989 году я поступил в Московский литературный институт им. Горького — уникальный вуз, один из пяти институтов, готовивший профессиональные кадры для советского искусства (ВГИК, «Гнесинка» и т.д.). Конкурс составлял 26 абитуриентов на одно место. И даже успешно пройдя собеседование (творческий конкурс с повестью «Негативы» я прошел раньше), сдав все четыре вступительных экзамена на «5», я не был уверен, что меня примут в институт. Тем не менее через некоторое время я стал студентом отделения прозы, зачисленным на творческий семинар знаменитого советского писателя Андрея Битова.
Андрей Георгиевич был педагогом своеобразным — относился к нам с легкой брезгливостью, появлялся нечасто и, по-моему, вообще не знал, что с нами делать. Помнится, на первой встрече со своим семинаром он долго молчал, глядя в окно исполненным мучительного похмелья взором и, не отрывая взора своего от «прекрасного далека», наконец изрек: «Был я в Париже, увидел дерево и подумал: оно такое же, как и мы». И снова скорбно замолчал, глядя во двор. Мы, щенки, потрясенные глубокой мудростью услышанного от мастера и его глубоким похмельем, тоже молчали в мертвой тишине. Смеркалось. Битов встал и, не прощаясь, ушел.
Общежитие литературного института расположилось в Останкино между трех замечательных промышленных объектов: тамошнего мясокомбината, молочного комбината и Останкинского пивзавода. В те, довольно голодные последние годы Советской власти это было солидным плюсом для местных магазинов и их покупателей. Над головой, подобно флагштоку, гордо высилась знаменитая телевышка.
Первое, что бросалось в глаза стороннему посетителю нашего общежития, — решетки на окнах и натянутые сетки между этажами. Таким образом руководство общежития боролось с эпидемией самоубийств среди отчаявшейся творческой молодежи, но все равно один-два смертельных исхода в год отмечались. Второе, что потрясало неподготовленного посетителя, — это стены сортиров, исписанные, простите... испражнениями. Словно древние иероглифы, высились эти неразборчивые надписи над головою входящего, и авторство их терялось в глубине веков. Все это пробуждало живейшее отвращение как к высокой духовности, так и к ее носителям. Скотские нравы общежития мирно сочетались с качественным литинститутским образованием. И как уживались между собой эти взаимоисключающие ипостаси, я до сих пор не могу внятно объяснить.
Среди штатных преподавателей нашего вуза числились: всемирно известный специалист по античной литературе Михаил Гаспаров, поэты Евгений Долматовский и Юрий Левитанский, драматург Марк Розов. Приглашались для чтения лекций и другие знаменитости, например Наум Коржавин и Венедикт Ерофеев. Автор бессмертного творения «Москва — Петушки» запомнился мне рокотом своего голосового аппарата (у Ерофеева к тому времени пропал свой голос) и опухшим лицом безнадежно пьющего человека. Разобрать в его лекции можно было лишь отдельные синтезированные аппаратом слова, однако аудитория благоговейно и безропотно молчала — все понимали, что классику оставалось жить недолго. А руководил беспокойным и вздорным институтским хозяйством известный литературный критик Евгений Сидоров.
Как-то в институте встретил своего сокурсника, недавно отчисленного за безудержное пьянство поэта Славу Ананьева. Теряя равновесие, перебирая рукой по стене, а другой прижимая к груди свой неизменный дипломат, он влекся к кабинету ректора.
— Ты куда такой пьянючий? — изумленно спросил я
— Ректора убивать, — заплетающимся языком ответил поэт-лирик и шагнул в приемную Сидорова. Позже стало известно, что когда Ананьев ввалился к ректору и высоко замахнулся своим тяжелым дипломатом, дабы нанести врагу смертельный удар по голове, Сидоров, пользуясь пьяной нерасторопностью Славика, быстро выскочил из-за начальственного стола, успел заломить руку убийцы и лично его обезоружил. Но поэта Вячеслава Ананьева в институте все же восстановили. Себе спокойней, ведь не все покушения бывают неудачными.
Через некоторое время, окончательно выбрав для себя, что я остаюсь в Харькове, а не переезжаю в Москву, я перевелся на заочный факультет, на семинар к автору модного тогда романа «Альтист Данилов» Владимиру Орлову. Орлов — приземистый, крепкобокий, чем-то напоминающий пивную кружку, обычно не разговаривал, а бурчал. Помнится, прогуливали мы, кучка студентов, лекции и забрели в «Пушку», (популярную пивную на ул. Пушкинской), не подумав, что это любимая пивная нашего мастера Орлова. К тому же он официально был на больничном. И велико же оказалось мое удивление, когда, отходя от благословенного пивного соска с развешанными на каждом пальце кружками для всей нашей компании, я наткнулся на выходящего из сортира шефа.
— А вы что тут делаете в учебное время? — пробурчал Владимир Викторович, недобро глядя на меня, а потом приметил и остальных своих сиротливых питомцев.
— Да как вам сказать…, — промямлил я, стыдливо опуская глаза.
Поняв, что изобличены не только мы, но и он, знаменитый писатель показал, чего на Руси писательское слово стоит.
— Это мои студенты, — торжественно представил он нас каким-то уголовникам, с которыми пил пиво. — Попрошу их не обижать.
И случилось чудо. Нам тут же освободили угловой столик, а подбежавший малолетка услужливо предложил смотаться за водочкой для молодых писателей. Мы отказались, но авторитет мастера неизмеримо возрос в наших глазах.
…Орлов принял меня без особой радости — каждый мастер набирал творческий семинар под себя, а тут какой-то битовский подкидыш. И буквально на следующем занятии моя свежая работа «Слишком одна ночь» была растерзана новыми однокашниками. Накануне эту повесть взял было для публикации журнал «Юность», но потом редакция со словами «хватит чернухи» отказалась от подготовленной к печати рукописи. Все это вместе взятое нанесло сокрушительный удар по моей литературной карьере. Я понял, что после третьего подобного случая прыгну вслед за другими из окна общежития Литинститута. Больше художественной литературы я не писал и писать не собираюсь.
Но внутри учебного процесса я, конечно, оставался, приезжал на сессии и в скромности уличен не был, как, впрочем, и все мы, студенты тогдашнего Литинститута. Среди моих однокурсников были и активно издающаяся сегодня авторша женских детективных романов Анна Дубчак, и бросивший учебу еще на втором курсе Виктор Пелевин (ну очень мрачный, очень молчащий), однако больше всех я сдружился со своим земляком — литературным критиком Володей Винниковым (он сейчас живет в Москве) и сибирским поэтом Сергеем Филатовым. Последний, кстати, намедни приезжал ко мне и написал очень добрую статью о Харькове (см. в Интернете «Харьковская тетрадь»), опубликованную в тамошних литературных журналах.
Следует заметить, что обратной стороной скопления на небольшом клочке московской земли гениев, провинциальных и столичных, была яростная интеллектуальная жизнь, расплескивавшаяся бесконечными спорами и пьянками. Один раз мы с Филатовым даже вытащили из своей общежитской комнаты и пропили всю мебель, включая люстру. А что касается заунывных поэтов, ночь напролет читающих друг другу свои стихи, то скажу честно: ничего гаже этого нет на нашей хрупкой планете. Но тогда это были стихи и вообще литература разных народов еще единой страны.
Силой и слабостью каждой империи является ее многосоставность, многоликость. В Литинституте учились литераторы со всех концов СССР, и каждый из них являлся концентрированным воплощением национальных черт своего народа. Недаром во многих республиках именно писатели активнейшим образом участвовали в движении за перестройку, в конечном итоге приведшем к развалу Советского Союза.
На сессии в Москву приезжали невозмутимый Олдис Серменс из Риги с неизменными шпротами и Толик Кудласевич из Минска (уже в наше время он написал удивительный труд — «Антологию белорусской эпитафии»), переводчица Айгуль Ахмадиева из Казахстана и множество каких-то малоизвестных кавказцев. Все они — и национальные поэты, и прозаики со своими провинциальными амбициями — вступали в споры с кудлатобородыми русскими литераторами. Уж вышло так, что в этих спорах я представлял интересы нарождающейся державы Украина, а потому незаслуженно прослыл украинским националистом. Насмотрелся я национализмов всяких и разных, и могу сказать одно — русский из них самый противный, поскольку муторно разит сивухой, мессианскими проповедями и заплесневевшим антисемитизмом. Эти родовые черты есть и в украинском шовинизме, но, как говорится, в России все больше.
В день моего 25-летия, который я праздновал со случайными однокурсниками и коллегами постарше, без споров тоже не обошлось. Советский Союз разваливался, и мы это отчетливо понимали. Ругались между собой армянские поэты и азербайджанские прозаики, казахские переводчики и русские литературоведы, украинские драматурги и белорусские сценаристы. И надо всем этим висел густой чад юдофобства.
И когда мое гостеприимное терпение исчерпалось, словно голос с небес приказал мне хватить каждой пьяной твари по харе…
— А сортиры дерьмом тоже жиды расписали!? Мать вашу! — и я ударил табуреткой по первой же подвернувшейся великорусской башке.
Утро следующего дня для меня оказалось погруженным во мрак — оба заплывших глаза не открывались, тело болело от побоев и похмелья, и было унизительно стыдно перед девушкой, которой я мечтал понравиться.
Сегодня меня, сорокалетнего, упрекают в русском шовинизме. Это несправедливо. Скорее соглашусь с ярлыком «импер-демократа», повешенным на меня отцом нынешней известной певицы Марийки Бурмаки, а раньше одним из моих преподавателей в ХИМЭСХе (я когда-то учился и там) Виктором Павловичем Бурмакой. И я считаю, что оказался прав — государства, построенные на средне-
вековом узколобом национализме, либо терпят экономический крах (Грузия), либо покорно интегрируются в более сильные космополитические сообщества (Прибалтика). Национальное возрождение Туркменистана я даже не комментирую. У экономики свои законы, и они много сильнее амбиций несостоявшихся писателей.
Я окончил Литинститут немного позже своих однокурсников, поскольку из-за всепоглощающей работы над телепроектом «Первая столица» был вынужден взять «академку». Через месяц после своего тридцатилетия я защитил дипломную работу — одноименную книгу (на сегодня «Первая столица» уже выдержала три издания) и сдал государственные экзамены.
Сейчас мне 40. На днях звонил мой однокашник Сережа Филатов, приглашал после юбилея махнуть к нему на Алтай — на Шукшинские чтения. А что — может, действительно махнуть? Нашу новую книжку «Неизвестный Харьков» представить. Сатирик Аркадий Инин когда-то мне посоветовал: «Отправляясь в путешествие, всегда бери с собой свои книги для подарков, иначе какой ты писатель». Правильно сказал.
Хотя — какой я, к черту, писатель!