Люблю поезда — в них пребываешь в каком-то необычном, промежуточном состоянии, обостряющем мысли и меняющем ощущения. Но прежнее любопытство к попутчикам я что-то испытываю все реже. От множества встреченных людей и выслушанных историй оно притупилось и сделалось пассивным.
Не ждала я, что соседка по купе в полупустом — декабрьском составе Харьков-Трускавец, совсем простецкая с виду старушка, подсевшая в Сумах, сможет надолго занять мои мысли, растревожить и заставить вспоминать ее снова и снова.Бабушка была домашняя такая, в чистой косыночке. Когда в купе появился чай, оказалось, что она запаслась в дорогу картошечкой, присыпанной ароматной зеленью и чесночком, а к чаю появилось невиданное варенье фиолетового цвета.
— Странный цвет. Это из чего?
— В журнале вычитала, что есть такое — смесь крыжовника и черной смородины, а как называется — забыла. У нас, в Сумах (ударение она сделала на последний слог, от чего вспомнились «сумы заплечные») такие семена продают, а я сама эксперимент провела.
— Вкусно…
— А вы варенье варите?
Варенье я не варю — некогда, да и считается, сахар витамины разрушает. В морозилку — и вся недолга.
— Я — плохая хозяйка.
— А муж у вас есть?
Мужчинам на такой вопрос я отвечаю обычно: «Паразитов не держим», что заставляет их сразу же распускать хвост и доказывать, что я ошибаюсь. Ну а женщинам.… Иногда говорю, что есть, потому что «замужем» — словечко-пароль, без которого в сообществе замужних будешь под подозрением.
Бабушке симпатичной можно и правду сказать.
— А вот у меня — такая беда.… Двое у меня оказалось, два… мужа.
Огорошила прямо! Попадались мне такие ушлые, бесстыжие бабенки, которые крутились как юла между двумя, тремя, получали за это периодически по зубам, ублажали законного, и опять — за свое. Но чтобы такая, спокойная и даже робкая, без малейшего следа нахальства и удали, старушка? Что с миром происходит?
— Ох! Знаю, что нехорошо, но получилось так.… Приходится обманывать. И уже второй год конспирация тянется. Я по путевке в том году приехала первый раз в Трускавец. То все отказывалась, ведь у меня муж — алкоголик, его дома одного не оставишь — хату спалит, чего доброго. Но прихватило: почки, врачи сказали. Надо или операцию, или «регулярно поддерживать». Какая операция, в мои годы! Так что мы с доченькой все обсудили, она у меня умница, помощница, хоть
и самой несладко: ее-то муж тоже выпивает. И поехала я… Первый раз сама для себя, не для детей, не для родственников, не на похороны. А еще в поезде наслушалась бывалых: как там все сразу по компаниям разбираются, как весело время проводят. Люди наряды с собой взяли, а я — в чем есть. И правда, как вечер знакомств был, все разделились на две группы: кому чего надо — направо, а не надо — так налево.
— Чего надо?
— Ну, секса, как сейчас говорят. Есть же всякие, хоть и старенькие. А мне не надо, я стою себе, ни к какой группе не подхожу, потому что в той, которой «не надо», не нравится мне никто. И он тоже отдельно стоял. Все куда-то ушли, а он ко мне подошел и говорит: пойдемте, погуляем, если вы не против. В очках, седой, красивый, аж смотреть страшно, как киноартист.
Бабушка зажмурилась, видимо, вспоминая первую встречу, и на какой-то момент мне показалось, что не бабушка она, а юная сельская простушка, не умеющая скрывать свои чувства. И почему-то перехватило горло от ее беззащитности.
— Ну я и пошла с ним. Зима, снежок хрустит, елочки такие красивые! Я все осматриваюсь, все мне в новинку. Наш санаторий высоко, не в центре. А в «Карпатах» — с другой стороны — там вообще все сделано как за границей, наверно. Мы с ним каждый день гуляли, так я все пересмотрела, даже в зимний сад заходили, в «Карпаты», там можно посидеть среди пальм, в шахматы по-играть…
— Вы играете в шахматы?
— Нет, я рядышком. А он играл иногда со знакомым, тоже харьковчанином. Неудобно мне было, что знакомый его…
Бабушка говорила, поезд покачивало, а я представляла себе зимний сад, ее на краешке большой красивой деревянной скамьи. Сидит и переживает, что осудит ее чужой знакомый…
— Ходили мы, ходили, он спросит — я отвечу, не спросит — молчу. Что ему со мной говорить, я ж необразованная, простая. Книжек мало читала. Некогда все, замуж рано пошла, потом дети, работа посменная. Иногда, еще когда молодые были и не пил мой сильно так, то в кино ходили, а то — дом, огород, детки, муж. Что я ему расскажу интересного? Я через некоторое время только задумываться стала: чего это он меня выбрал? Там же были интеллигентные такие женщины, а он — ко мне. Ох, а попались мы как! — старушка рассмеялась неожиданно молодым смехом, прикрывая рот ладошкой. — Он не хотел какую-то даму встретить и свернул в тупичок в коридоре, ну, когда провожал меня. А тут дежурная по этажу! И говорит: «Вам, панове, не пизно по куточках никатися?» А он как застыдился, ей-богу! И мне вдруг неудобно стало. Тогда-то я первый раз и задумалась.
Мы немного помолчали. Я — боясь перебить, а она — тщательно, как драгоценности, перебирая воспоминания….
— А потом он меня под руку взял. Однажды, как бы случайно. Меня всю словно кипятком ошпарило, хоть и прикоснулся он через пальто. Ох, я же только с мужем под руку ходила, и давненько уже. Вот до чего дошло попустительство мое! Не по-простому, значит, он… Правда, срок-то путевки уже заканчивался. Ждала я, поняла, не обойдется без разговора у нас. В последний вечер случилось. Нас еще днем предупредили: после ужина прощальный вечер, с танцами. И тут я ему говорю: «Валентин Петрович, я хочу хоть посмотреть, как люди веселятся. У нас в Сумах сроду же на танцы не пойду…» Он сразу согласился, по-моему, даже обрадовался. Наверное, решил, что в танце… что ли проще будет. Не знаю, как молодые, а нам, старикам, много не надо: притронется — и небо в алмазах!
Я удивилась этому «небу»: то «кипятком ошпарило», то «небо в алмазах». А она, наверное, поняла:
— Да это не я, это он так говорит. У него же речь знаете какая — иногда скажет, а я и понять не могу, о чем. Но он все потом так объяснит хорошо, я много уже запомнила. Один раз мужу говорю: «Ты совсем деградировал!» А он орать, что я… Оскорблял, в общем. Раньше бы поплакала, а сейчас я его очень жалею. Не виноват он, что беда такая у него с водкой. Электриком всю жизнь. Вот и просили то соседи, то на работе — он не отказывал, он добрый. А ему — сто грамм. Вообще, это, говорят, от организма зависит, а не от человека. А он же хотел подработать, двое у нас детишек. Каждую копейку считали. А я словом этим бросилась, ему, наверно, тоже обидно: ничего не достиг, сам себе не хозяин. Он же полностью от меня зависит. Брошу — пропадет, совсем пропадет…
— Так вы до сих пор и молчите?
— С Валентин Петровичем? Что вы! Он мне признание сделал, а я поверила. Мы в поезде потом ехали, в купе, вдвоем. Я счастливая была, и все равно, что там наши женщины про нас болтали. У них же тоже было, да только баловство, несерьезное, а у нас, — голос стал почти шепотом, — любовь получилась. Уж как ни старались спрятаться — все видно стало.
— От кого, от коридорной?
— От себя. Мы немолодые, за плечами жизнь. Тяжелая. И у него, хоть и профессор — представляете, профессором оказался! — тоже. Инфаркт перенес, жена ушла, дочь забыла… С мамой живет, все им оставил.
— Из-за вас?
— Ой, нет, конечно, нет. Это еще давно было, он даже вспоминать не хочет и ничего не рассказывает. Это мне его знакомый, тот, по шахматам друг, рассказал. Как-то встретил меня одну и рассказал. Вроде бы хотел предупредить, что мне надо осторожненько отступить, что профессор, а не дядька простой. И что болен серьезно. Чтоб не рядилась в профессорши. Но я его поняла по-другому.
— Отбить захотел?
— Да просто Валентин Петрович все выигрывал у него, а этот каждый раз говорил, что странно, когда и в любви везет, и в шахматы. Он меня сильно смущал, глаз нехороший у него.
— А сейчас как? Он в Харькове, вы — в Сумах? Только отдыхаете вместе?
— Я к нему езжу часто. Дочке говорю, что к подруге. Догадывается, наверно, но не спрашивает, отпускает. Он меня с мамой познакомил со своей. Еще когда назад первый раз ехали, предложил, а я оробела, не поехала к нему. Писал мне, часто писал. Я его письма прятала, почтальона стерегла, чтоб муж не прочел. Да не стал бы муж…
— Не любопытный?
— Он уже никакой, не живой почти. Совсем одна мысль — где денег на водку взять. Ох, не отцепится водка от него, а он от меня. Я его лечу, лечу, но только не пьет дня три, только глаза видны становятся — бах, дружков встречает! Как былинка стал, подует ветер — клонится. Есть не может, только пить, пить. Я ж уже его небескорыстно лечу. Если бы удалось — я б могла свою жизнь сложить по-новому. А его не брошу ж в таком состоянии.
— Говорят, жалеть вредно. Даже тому, кого жалеют.
— Не знаю такого. Я детям в глаза не посмотрю, если брошу. Осудят все, и правильно.
— Валентин Петрович тоже так считает?
— Он мне только раз сказал: «Сделай выбор!», а потом все понял. Он очень все понимает. И говорит, что ему лишь бы знать, что я вообще где-то есть, что живу. И мне так же. Уж на что он красавец, а мама — вообще как с картины. Давно видела такую — там дамы на лошадях, я лошадей люблю, все детство на конях прошло в деревне. Он сказал — это… ох, опять забыла, как того художника зовут!
— Она же старенькая должна быть совсем!
— У нее, знаете, это не заметно. И Валентин Петрович сам за ней ухаживает, все делает сам. Думала — приеду, помогу, так он ни за что не разрешает браться. Отдыхай, говорит, хоть здесь. И мама его, Мария Вениаминовна, ко мне так хорошо отнеслась. Деточкой называет. И не осуждает меня. Наоборот, говорит: «Вы с Валиком — пара!» Ну какая я ему «пара»?.. Но мне так у них хорошо! Уезжаю в свою каторгу, а сердце там. Вот как я живу. Не знаю, кажется мне или на самом деле это. Я и не ждала никогда такого, не гадала. Вот что делать? Дома нужна, им нужна… Но не могу я — замужняя уже!
— А дочка не может отца взять к себе?
— Бог с вами! У нее же дети, а мой вести себя нормально разучился! Нет, это мое дело. Но я честно должна сказать, жалеть меня — не надо! Я первый раз счастлива. Столько счастья, что страшно. Только бы сердце выдержало… А Валентин Петрович — уже там. В санатории. В этот раз мы в разные сроки. Только десять дней достанется вместе побыть. Я так боялась, что мне откажут — была ведь в том году, а теперь опять. Но повезло, врач сказал — обязательно надо ехать. Дал такую бумажку.
О чем они беседуют, профессор и эта женщина? Она, скорее всего, молчит, любуется. И он молчит — греется. Как согрелась и я в ее присутствии…
— Сколько лет вам?
— Тридцать второго года я. Но растрату я в этот раз таки сделала и купила кофточку себе. Уговорю — на танцы пойдем, я танцую «боярыню» иногда. Как вы думаете, ему может «боярыня» понравиться? Ну народный же танец, простой. Я современных не умею…
— Он же тоже не молоденький?
— Не молоденький, а все-таки младше меня. На два годочка.
— Станцуйте, попробуйте. От этого не разлюбит.
Не смогла я уснуть, а соседка моя спала — тихонечко, аккуратненько. Я боялась пошевелиться, чтобы не помешать. Ведь надо ей поспать, выглядеть хорошо, для него надо. Чтоб он не волновался.
И пришел поезд в Трускавец. На ярко освещенном ночном перроне встречающих почти не было. Спал городок в огромных сугробах, приглушающих шаги и голоса. Заторопилась соседка на выход. Ей подал на ступеньках руку озябший худой старик. Я смотрела из окна, как они постояли, чинно здороваясь, как вынул старик из-под ратина пальто розу и как смущенно приняла ее старушка. Он взял ее под руку, старушку в теплом платке, в стареньком пальто, взял — как даму великосветскую, подхватил ее чемоданчик, и пошли они…
С сумой нетяжелой.