Ушла из жизни Рита Никитична Поддубная — Женщина с большой буквы, блестящий Профессионал, непревзойденный Педагог, удивительный Человек. Десятилетия назад, увидев ее впервые, мы, конечно, не могли предугадать, что громадный пласт наших судеб будет отныне определяться одним ее именем.

В жизни каждого человека, при всей ее непредсказуемости и переменчивости, есть какие-то неизменные, абсолютные величины. Некие постоянные мерки, обращаясь к которым, мы рано или поздно судим себя: кто мы? что мы? зачем мы? В подспудном, внешне малозаметном, но непрекращающемся токе этого суда одни наши кумиры размываются, рассыпаются в прах, превращаются в зияющий ноль, — и, глядя на них, мы не перестаем изумляться: как мы могли так заблуждаться?.. Другие — их можно пересчитать по пальцам — остаются навсегда, приобретая с годами незыблемость аксиомы. Для многих из нас, учившихся у Риты Никитичны, она стала именно такой абсолютной величиной.

Я помню, словно это было вчера, как впервые увидела ее, — потому что это оказалось открытием. Кто-то из преподавателей должен был читать нам, второкурсникам русского отделения филфака ХГУ, лекцию по «Основам научных исследований». Объявили, что лектор заболел и на замену придет Поддубная. Мы радостно засуетились: кто-то ринулся к дверям, кто-то вытащил учебник — на следующей паре был английский, и обычно мы выполняли домашние задания именно на «Основах».

Рита Никитична вошла в аудиторию. 80 человек, оторвавшись от своих занятий, подняли на нее глаза — и... так и остались сидеть до конца пары не шелохнувшись, застыв, затаив дыхание. Какой она была? Красивой. Необычайно эффектной. Высокой, подтянутой, прямой, как струна. Фантастически стильной. Собранной, внешне неприступной, недосягаемой — до звона в ушах. Строгие, светлые, умные глаза. Поблескивающие линзы очков. Жест, выразительности и точности которого могла бы позавидовать Алиса Фрейндлих. Непостижимо емкое, единственно верное слово, проникающее в сознание и подсознание на глубинном, каком-то химически-молекулярном уровне...

Глядя на нее, мы воочию убедились в достоверности формулы Буало: «Человек — это стиль». Позднее, общаясь с Ритой Никитичной, мы поняли, что человек — это еще и система. Еще позже, начав преподавать, осознали, что педагог — он либо Мессия в аудитории, либо вообще не педагог.

Она была гениальным лектором. Ее лекции имели свой неповторимый стиль и виртуозно выстроенную композицию, — хотя все, что она говорила, казалось спонтанной вспышкой творчества, моментом инсайта, феерической импровизацией. Мы не просто слушали Риту Никитичну, — мы внимали ей завороженно и влюбленно, мы боготворили ее. Ее артистизм был невероятен: случалось, она доводила нас — здоровенных, временами глупых и нахальных, еще не битых жизнью и безгранично самонадеянных — до слез, когда цитировала драматичные, пронзительные, переворачивающие душу фрагменты из Достоевского или Толстого. Тогда наши маленькие мозги закипали, дыхание перехватывало, мы каменели, стекленели, боялись двинуться; помню, в один из таких моментов огромная аудитория разом дрогнула, как лист партитуры от взмаха руки дирижера, судорожно вздохнула, будто один человек, и, когда Рита Никитична закончила фразу, — тихо охнула в каком-то общем всхлипе... а через секунду взорвалась аплодисментами.

Она была Мастером. Она могла провести свое действо — лекцию — так, что эффект ее был подобен финалу древнегреческой трагедии, вызывая колоссальное потрясение и ощущение катарсиса. «Один лишь Дух, коснувшись глины, творит из нее Человека», — писал Экзюпери. Мы думали, что Рита Никитична вылепливала из нас филологов, — в действительности она творила из нас людей. Она задевала какие-то самые потаенные, глубочайшие, сокровенные струны наших душ, — и они отзывались, резонировали и трепетали в ответ.

«Музыкант играл на скрипке —
я в глаза ему глядел.
Я не то чтоб любопытствовал —
я по небу летел.
Я не то чтобы от скуки —
я надеялся понять:
Как умеют эти руки
эти звуки извлекать?
Из какой-то деревяшки,
из каких-то грубых жил...»

Уже тогда, в 18-20 лет, мы, если не понимали, то предчувствовали, что тотального, сплошного, перманентного счастья попросту не бывает, — а бывают какие-то благословенные мгновения, блестки которых, вкрапленные в серое сукно каждодневной жизни, и составляют ее главное приобретение, ее непреходящую ценность. И однажды во время лекции Риты Никитичны меня вдруг поразила, обожгла мысль: «Вот это, наверное, и есть счастье...» Там, в старом здании филфака на улице Гоголя, в аудитории, выходящей окнами на ветхую кирху, мы были счастливы, и именно там по кирпичику складывалось то, что называют человеческой духовностью.

Мне повезло больше других — я попала к Рите Никитичне в спецсеминар и под ее руководством писала диплом. Поначалу, приходя к ней, я до икоты боялась сморозить какую-нибудь глупость, — язык прилипал к небу, я теряла дар речи, становилась косноязычной и тупой. Но скоро выяснилось, что внешняя сдержанность, даже суховатость Риты Никитичны — лишь видимость, и в действительности она — удивительно теплый, тонкий, сердобольный, все понимающий человек. Она была настоящей. В ней не было поддельности, фальши, выломанности, позы. Позднее мы научились понимать, что по-настоящему яркий, талантливый человек — не показушен; он прост, потому что не хочет задеть ненароком окружающих собственным нестерпимым блеском.

Все называли ее Ритой. Это было не просто имя. Это было звание, высочайшая степень, сродни «Ее Величеству»; аура, ореол, в какой-то степени даже — нимб. Я не ошибусь, если скажу, что для многих из нас университет прошел под знаком Риты. Маленькая филфаковская вселенная освещалась ее звездой. Осиянные ее светом, мы постигали таинство Слова, одолевали Гималаи великой русской литературы, впервые пытались охватить умом и чувством, есть ли цена «слезинке ребенка», в самом ли деле «широк человек, слишком даже широк» и не заключается ли, действительно, высший смысл бытия в том, чтобы «жизнь полюбить прежде ее смысла»...

Отсвет этой звезды присутствовал в нашей жизни всегда. Все, что мы делали, все наши победы и поражения, провалы и взлеты были незримо связаны с ней. Даже оторвавшись от филфака, вылетев из-под крыла Риты Никитичны, в чем-то ведя с ней внутренний спор, противореча, упрямо доказывая что-то свое («я это могу!»), — мы все равно равнялись на нее как на высочайшую планку, безукоризненный эталон человечности и профессионализма. Рита была нашим ангелом-хранителем: она выпрямляла нас, когда мы сгибались, и помогала подняться, когда мы падали. Она неизменно оставалась точкой отсчета.

Она обладала невероятной волей. В последние годы Рита Никитична тяжело болела, — об этом знали лишь самые близкие люди, помогавшие ей держаться. Телесные недуги она переносила с нечеловеческим стоицизмом. В 2004 году, после 2-го тура президентских выборов, мы приехали к ней домой: Рита Никитична говорила о политических событиях («наша кафедра не приняла оранжевый путч» — это было сказано с гордостью), об университете, о работе над «Энциклопедией Достоевского», горевала, что учебные программы по русской литературе урезаются, а курсы истончаются, — но ничем не выдала физической боли.

...Когда-то, еще учась на филфаке, мы с Витой Лукашовой, Виталием Булатом, Сашей Шокуровым работали в «Горьковце» — факультетской стенгазете. Нас осенила идея сделать полосу, посвященную преподавателям. Мы подобрали строчки из художественных произведений, подходившие для характеристики того или иного человека; в итоге получились литературные портреты — слегка шаржированные, с юморком (местами злым). Но о Рите Никитичне мы сказали, как всегда, коленопреклоненно, — строчками из Ахматовой:

«Когда-нибудь, прелестное созданье,
Я стану для тебя воспоминаньем:
Забудешь ты мой профиль горбоносый,
И лоб в апофеозе папиросы,
И странный смех мой, коим всех морочу,
И сотню — на руке моей рабочей –
Серебряных перстней...»

Как безумно скоротечна жизнь. Как преходяще земное великолепие, как мучительно конечно человеческое тело, лицо, голос, которые мы любим... Мы не можем ничего изменить. Единственное, что мы можем, — сказать слова величайшей благодарности, признательности и любви Рите Никитичне — нашему Учителю.