Классовость в обществе существовала всегда. В Америке были миллионеры, в Европе — аристократы. И даже в Союзе, где все после семнадцатого года стали равнее равных, имелись-таки свои привилегированные особы: члены Политбюро и научные сотрудники. И если члены Политбюро были в массе своей далеки и недосягаемы, научные сотрудники обитали среди нас, при желании можно было протянуть руку и дотронуться до этого сгустка гениальности.

Что было

Что произойдет, если в замкнутом пространстве собрать несколько сот интеллектуальных и хорошо (очень хорошо) образованных людей, приученных думать? Если работать эти люди будут в закрытом НИИ, куда вход исключительно по пропускам; жить — в домах, построенных специально для них; отдыхать на своей базе, т.е. будут вынуждены «по жизни» находиться исключительно в обществе друг друга?

Вот так и появился научный сотрудник. Помните этот образ в старых фильмах? Интеллигент в очках, охваченный идеей пронзить время, готовый на все ради истины, окруженный преданными друзьями и забывающий о свидании с любимой за разработкой новой установки. На его широком челе ясно просматривалась печать избранности.
А избранность научного сотрудника в те времена была очевидна. Если журналист получал деньги за опубликованный материал, врач — за вылеченных пациентов, а адвокат — за выигранные дела, научному сотруднику платили просто за сам факт существования. Чем вы занимаетесь, драгоценный мой? Ах, испытываете установку? Что ж, дело хорошее, испытывайте. Что вы говорите? В результате данного испытания при умножении этого притяжения на вон то испарение есть шанс получить темный водород? Фантастика! Испытывайте, испытывайте, какая мысль умная, думайте!

И испытывал научный сотрудник эту установку и год, и три, пока бюджет тему оплачивал. А есть темный водород или нет — науке до сих пор неизвестно. Научный сотрудник знал о своей избранности, гордился ею, холил и лелеял ее, любимую.

Лет двадцать назад он был элитой. Слово «наука» произносилось с придыханием. Последние годы это слово произносится с несколько пренебрежительным удивлением или сочувствием. Научных сотрудников осталось очень мало: они уехали «двигать» западную науку, переквалифицировались в управдомов, банковских аналитиков, преподавателей и продавцов. А вот те, кто остался? Выжили? Неужели? Ну-ну… И как они, интересно, выжили?

Что стало

Вот как «они» выжили и живут сейчас, мы и решили поинтересоваться у научного сотрудника. Математик, кандидат наук, защитил диссертации и «у нас», и за границей, работает в научном институте больше десяти лет. По его словам — о науке, именно о науке, мечтал с детства.

— Константин, вы поступали в университет в девяностом году. Вы тогда понимали, что именно представляет собой наука в нашей стране?

— Пожалуй, не представлял. В девяностых я как-то слабо представлял себе не то что науку в нашей стране, но и саму страну. Возможно, если бы на третьем курсе не попал в Физико-технический институт низких температур, наукой бы никогда не занялся. Но «вербовкой кадров в науку», если можно так сказать, в то время занимались еще очень серьезно. Причем отнюдь не рассказами о высоком предназначении ученых мужей, а вполне материальными возможностями. Свою первую стипендию из фонда Сороса я получил именно через наш институт, причем получил в беспрепятственно конвертируемой валюте. Перспектива поездки за рубеж для защиты там диссертации тоже производила впечатление. Возможность поездок в Штаты, Францию, Германию будоражила воображение. Помните, как говорил какой-то философ: продолжение недостатков — наши достоинства. Недостаток: система распалась, финансирование прекратилось. Достоинство: поездки за границу стали доступными, появилась возможность сотрудничать с зарубежными коллегами и получать заказы из-за рубежа. Ну, и прибавьте к причинам объективным причины субъективные. Вы, может, будете смеяться, но есть люди, мечтающие о науке с детства, не все же бредят эстрадой или директорским креслом в банке. Так и приходим к идеальному варианту: занимаешься любимым делом и получаешь за это деньги. Так и прибывали кадры в научные институты.

На самом деле все не так просто. Поездок за границу на учебу, бывало, приходилось ждать годами. Стипендии ежемесячно? Не мечтайте… Зарплаты были сначала мизерными, потом маленькими. Поэтому в трех случаях из пяти, попав за границу, человек уже не возвращался обратно. Наше образование и степень дают возможность получить работу в каком-нибудь университете с очень даже приличным окладом.

— А на что может рассчитывать научный сотрудник у нас?

— На хорошую аспирантуру, на защиту диссертации (у нас все еще не принято платить ни за поступление, ни за защиту), на свободный рабочий график, на публикации, в том числе и в международных журналах, если он будет писать. Ну и, разумеется, на зарплату. В последнее время ее даже стали немного повышать.

— А как насчет расхожего мнения о том, что научный институт — это «много людей, просиживающих штаны и выдающих результат раз в пять лет»?

— Сейчас говорить «много людей» вряд ли уместно: сотрудников в научных институтах остались единицы. А раньше это было распространенное такое мнение, рожденное отчасти завистью (научный сотрудник получал в Союзе очень неплохие деньги), отчасти ограниченным доступом к информации. Вспомните, Союз был помешан на секретности и конспирации. Конечно, не имея доступа к информации, трудно сделать правильные выводы. Безусловно, люди, не стремящиеся к получению результата, были, есть и будут во всех сферах жизнедеятельности общества. Но тогда научные институты окупались, причем именно за счет результатов. Да, результаты не всегда можно было запланировать, не всегда — прогнозировать, но они были, причем в достаточно большом количестве. Рано или поздно что-то получалось — если не у тебя, так у соседа. А если бы не было нашей системы, не было бы результатов вообще. Потому что, даже если собрать под одной крышей штук двадцать Эйнштейнов, отнюдь не факт, что через год у нас будет двадцать теорий относительности. Возможно, только одна. Возможно, и через три года. А может, и через десять лет ни одной. Как бы это ни раздражало, научный сотрудник действительно работает по вдохновению, что уж тут поделаешь.

— На ваш взгляд, каково место науки в обществе? В обществе вообще и в нашем сегодняшнем в частности?

— Наука нужна для развития производства и вооружения армии. Производство в настоящее время у нас весьма ресурсозатратное. Мы тратим нефть, газ, уголь, минералы, воду, лес, то есть то, что уже не восстановится, во всяком случае — не сразу. Следовательно, когда-либо эти блага закончатся. Вывод: за это время мы должны либо придумать, чем эти блага заменить, либо научиться вежливо просить их у соседа. Армия… на самом деле армия нужна не для нападения. Ведь если соседи в курсе, что у вас сильная, хорошо оснащенная армия, они нападут на вас только в крайнем случае. Поэтому в обществе вообще — место науки основополагающее. А в нашем обществе... В нем никто сегодня не думает о завтрашнем дне, никто не просчитывает на два хода вперед, поэтому все, что не приносит мгновенного результата, не ценят. Само наличие научного института, любого из них, для наших чиновников непринципиально — завтра нас могут снять с финансирования, институты закроют, люди уедут за рубеж или пойдут преподавать. А лет через «-надцать», когда станет понятно, что без науки нет производства, образования, безопасности, здравоохранения, ее придется возрождать, как это ни патетично звучит, «из руин», и это, безусловно будет гораздо сложнее и затратнее, нежели сейчас ее поддерживать.

— Чего не хватает науке в нашей стране?

— Ощущения необходимости. Перед наукой сейчас никто не ставит никаких задач, по сути, она существует на энтузиазме и тех минимальных деньгах, которые платит государство. Допустим, нам интересен какой-либо вопрос, мы им и занимаемся. Для теоретиков это еще терпимо, им для работы нужна библиотека и пара листов бумаги. С появлением Интернета мы получили доступ практически к любой информации. А экспериментаторов подобное положение не устраивает, потому что, во-первых, им нужны деньги на установки, во-вторых, опять же деньги на материалы для экспериментов, в-третьих, электроэнергия для работы установок.

— Есть ли смысл сегодня делать науку своей профессией?

— Теоретически наука нужна любому государству, если оно хочет жить и развиваться. Рано или поздно государство это поймет и будет вынуждено вкладывать в эту отрасль деньги. Поэтому, если вы считаете, что дождетесь этого момента, — в науку идти стоит. Или если вы хотите воспользоваться нашей все еще сильной школой (которая, видимо, доживает последние годы) для образования, а потом уехать в страну, где науку ценят больше — в науку идти стоит. Ну и, безусловно, в науку стоит идти, если вам этого хочется. Просто хочется, без всяких «а где?», «а как?», «а почему?».

Что неизменно

Первый любит науку в себе. Он мог мечтать о ней с детства, мог прийти в нее с инженерной должности или строительного факультета, это неважно. Просто однажды он вошел в науку и остался там навсегда. Он не мыслит жизни без исследований и экспериментов. Он талантлив, гениален, а подчас и фанатичен. Он выскакивает из ванны, видит во сне периодические таблицы и приходит на службу в одном носке. Вся его жизнь — это решение очередной задачки. Вопрос: а зачем вам решать? для него созвучен вопросу: а зачем вам дышать?

Его избрала наука.

Второй любит себя в науке. Здесь избрал Он.

В первом случае наука — еще одно доказательство его неординарности. Наука — вещь глубоко интеллектуальная, требует неадекватного мышления, нестандартного подхода, глубокой эрудиции. Все эти качества, несомненно, присутствуют у него — высокого интеллектуала, талантливого рационализатора, квалифицированного специалиста. Он посвятит себя поискам истины, сделает массу важных научных открытий, изобретет уникальный растворитель... И вообще спасет мир.

Если этот гений оказался пригодным для научной работы (знает теорию вероятности, сносно сортирует комариные гены, может исследовать тепловое расширение сжимаемости криокристаллов), то вариант переносим. Просто нужно смириться с тем, что сей индивидуум не только гениален, но и бескорыстен, ибо ради науки он не разменивает свой талант на такие пустяки, как репетиторство, лекции и прочая дребедень. Так и идет от аттестации к аттестации, от инженера к младшему научному сотруднику, в блике собственного величия, не слишком обремененный материализмом.

Во втором случае наука — это стиль жизни. Сидишь себе тихо в уголочке, выводишь теорию ординотоксального антагонизма, из расчетов выныриваешь, чтоб поесть и зарплату получить.

Третий — профессионал. Он адекватно оценивает свои возможности и способности, он понимает, что в науке, как, впрочем, и в любой другой профессии, помимо собственной гениальности, очень большую роль играют не только работоспособность, но и личные контакты. И крутится, читает лекции в институтах, мотается за границу, пьет с нужными людьми и дарит духи их секретаршам. Для него наука — не идол, не рамочка к собственной гениальности и не уход от жестокой, ранящей душу действительности. Это просто работа, как и всякая другая.

Вывод

Как в мультфильме про Маугли: «Мы одной крови — ты и я!» Он такой же, как мы! Да, конечно, в первую очередь — духовные ценности, повышение интеллектуального уровня, решение глубоко философских проблем, этим научный сотрудник всегда отличался от окружающих его сограждан, единственной проблемой которых было достать по номиналу джинсы у очередного спекулянта. Но в остальном наука сегодня — это не предмет гордости, стыда или зависти. Просто — одна из сфер жизни общества, возможно, не престижная, но интересная, став профессионалом в которой, можно тоже зарабатывать деньги (конечно, не такие, как в автосервисе, но все-таки деньги), продвигаться по карьерной лестнице, публиковать статьи, ездить за рубеж и считать себя вполне состоявшимся человеком.