Шестилетнего Женю Шварца мать спросила, кем он хочет быть. Вопрос показался ему настолько серьезным, что он лег на пол и долго в задумчивости переваливался с одного толстого бока на другой. После чего надулся и сказал: «Романистом».

Самое удивительное, что это желание не оставляло его всю жизнь. И когда из толстого мальчика он стал худым и высоким юношей, и после, когда из худого ростовчанина превратился в полного ленинградца, и когда дистрофиком выехал из блокадного Ленинграда в кировскую эвакуацию, и когда благополучным, всенародно признанным сказочником доживал последние годы в Комарово. К собственным пьесам Шварц относился без всякого придыхания. В пятьдесят лет уверял друзей, что только еще созревает для настоящей литературы. В ответ на похвалы его юмору и стилю признавался, что писать пока учится, — в точности как волшебник-паж из его сценария «Золушки» признавался, что только учится быть волшебником, — и ради выработки стиля заполнял своими огромными дрожащими буквами по странице толстой конторской книги ежедневно (вот уж подлинно — ни дня без строчки). Вписывал он туда главным образом воспоминания, занимающие ровно половину его четырехтомника, и литературные портреты, объединенные в цикл «Телефонная книжка». Это действительно очень точная, сильная и пристрастная проза. А лучшим своим сочинением Шварц считал не «Тень» или «Дракона», хотя и любил их, а драму «Одна ночь» — о том, как переживали блокаду самые обычные, простые ленинградцы. При жизни Шварца она так и не была поставлена: не хватало «героического начала». Трагическая и светлая пьеса о том, как мать прорывается в Ленинград сквозь кольцо блокады, чтобы спасти умирающую от голода дочь, не понравилась театральным цензорам, и Шварц — никому не показывавший, как тяжел ему запрет любимой пьесы, — легкомысленно шутил с другом-завлитом:
— Надо, наверное, пьесу про Ивана Грозного написать. Назову «Дядя Ваня»...
Легкомыслие спасало его всегда. Когда в кировской эвакуации он первым делом выменял решительно все свои вещи на еду — масло, мед, свинину, — эту еду в ту же ночь украли из кухни, где Шварцы держали ее за отсутствием холодильника. Жена Шварца, Катерина Ивановна, сочла это катастрофой и впала в отчаяние. Шварц, казалось, словно и не заметил ничего: «Живы, это главное». Чего ему стоило это легкомыслие — он не рассказывал никогда, а возможно, не признавался и себе.
До окончательного переезда в Ленинград он постранствовал: родился в Казани (отец — врач), потом семья переехала в Дмитров под Москвой, затем отец принял участие в демонстрации и был выслан в Армавир, откуда семья перебралась в Майкоп. В 1914 году Шварц отправился в Москву учиться на юридическом, не закончил его, в семнадцатом таинственно исчез из Москвы — и следующие сведения о нем относятся уже к восемнадцатому, когда он стал артистом ростовской «Театральной мастерской» Вейсбрема, молодой студии, где ему доставались героико-романтические роли. Что делал Шварц в революционный год — решительно никому не известно. Лишь в последние годы появились сведения о том, что Шварц в семнадцатом отправился на Дон, потому что именно там формировалась Добровольческая армия. Он вступил в нее и под началом Корнилова участвовал в так называемом Ледяном походе. Сам он, понятное дело, никаких пояснений на этот счет не давал. Никаких других оснований для переезда именно в Ростов у него не было — разве что подкормиться на юге, но юг большой...
Писать для детей Шварц стал не сразу, начал с шуточных стихов. Может быть, он нашел себя по-настоящему после второго брака, обозначившего его человеческую и творческую зрелость: Вениамин Каверин познакомил его со своим братом Александром, композитором, приобретшим широкую известность под псевдонимом Ручьев. Шварц с первого взгляда влюбился в его красавицу-жену Екатерину Ивановну — и очень скоро, через полгода, ушел из собственной семьи. После объяснения с первой женой Гаяне Хайладжиевой, для которой его уход в 1927 году был полнейшей неожиданностью, у него началась нервная болезнь, выражавшаяся в непрерывной (и усиливающейся с годами) тряске рук. В пятьдесят лет он уже с трудом мог поднести вилку ко рту. Врачи ничего не могли с этим сделать. С Екатериной Ивановной Шварц прожил тридцать лет, постоянно терзаясь сомнениями, любит ли она его (в тридцать седьмом эти сомнения достигли небывалой остроты — он постоянно подозревал жену в изменах; может быть, это было следствием всеобщего психоза, выражавшегося у всех по-разному. Интересно, что примерно в это же время подобный психоз терзал Пастернака: человеку изменяет всё — Родина, здравый смысл, чувство реальности, а кажется, что изменяет жена).
Катерина Ивановна любила Шварца всю жизнь, опасения его были напрасны. Она покончила с собой через два года после его смерти. Именно к ней были обращены его последние слова: «Катя, спаси меня». Он был уверен, что она может спасти его от чего угодно, и не без основания: внутренней силе и цельности этой женщины мог позавидовать иной мужчина. После ареста Заболоцкого в 1938 году именно Катерина Ивановна спасла другую Катю, жену Николая Алексеевича, и его детей. Весь послевоенный быт Шварца — часто скудный — держался на ней же. Она любила его не за пьесы — и это он, как ни странно, ценил особенно.
Сказочных пьес у Шварца немного, даром что славу ему принесли именно они. В сороковые годы его знали главным образом как сценариста «Золушки» и «Первоклассницы». «Дон Кихот» Козинцева по сценарию Шварца имел громкий международный успех. «Тень» и «Дракон» были сняты с постановки Ленинградского театра комедии, после нескольких представлений «Голый король» был впервые поставлен в «Современнике» в 1961 году, когда Шварца уже три года как не было на свете. И лишь за два года до смерти Шварц увидел на сцене собственную сказку — шедшее в Москве и Ленинграде с громовым успехом «Обыкновенное чудо». В Волшебнике узнается он сам, в жене волшебника — Катя. Пьеса была написана о ней и для нее.