Сегодня день памяти Евгения Кушнарева.

Я не был другом Евгения, мы даже не было хорошо знакомы. Хотя иногда встречались, говорили на разные темы – все больше философские, социальные, психологические. Но никогда об актуальной политике. Его всегда интересовали какие-то сюжеты масштабные, глобальные, выходящие за пределы сиюминутных страстей и моментальных интересов.

Одна из наших встреч как-то состоялась в маленьком увитом виноградом ливадийском кафе. Мы пили невероятно терпкое и густое каберне «Алушта» и говорили о будущей книге Евгения. Это было за несколько дней до его ареста и он, предчувствуя неизбежность этого события, думал не о том, как скрыться или куда сбежать, а о том, что он будет в заключении систематизировать, писать, продумывать.

И вот, помнится, через какие-то случайные ассоциации вышли на теорию Лоренца о мотивах поведения живых существ, о тайных механизмах жизни, о психологии стаи – то есть обо всем том, о чем гениальный ученый написал в своем знаменитом исследовании, посвященном этологии серых гусей.

Честно говоря, сейчас уже не восстановлю все детали той беседы, так – какие-то ассоциативные обрывки.

Например, идея о том, что чем слабее существо, тем оно агрессивнее, поскольку агрессия дает слабым дополнительный шанс на размножение, питание, выживание.

Или идея о том, что чем более неприметное, «серое» существо в стае, тем оно более жестоко. Видимо, жестокость – фактор, компенсирующий яркость, броскость, роскошь экстерьера, окраски и т.д. Наверное, поэтому в львином прайде самые жестокие не альфа-самцы с роскошными гривами и царственным поведением, а неприметные приживалы.

Или еще идея о том, что даже мирные существа, собираясь в стаю, могут проявлять невероятную ожесточенность. И в этом плане любая стая или толпа – это всегда «коллайдер жестокости», то есть психологический механизм по «разгону» многих низменных инстинктов живых существ...

Потом много позже, когда Евгений уже отсидел по ложному навету в тюрьме, с триумфом освободился и написал замечательные статьи и книги, я нашел в них отголоски давнего разговора и тех идей, о которых мы говорили. И сейчас, вспоминая Евгения, как политика, как писателя, просто как умного, спокойного собеседника, я понимаю, в чем был секрет его неизменного спокойствия, философской невозмутимости, ироничного добродушия и громадной харизмы.

Просто он был очень сильный человек – по характеру, энергии, натуре. И поэтому не мог быть жестоким, даже если бы поставил себе такую цель.

Просто он был очень ярким человеком – и по мужественной внешности, и по рельефности мыслей, и по метафоричности языка изложения, и по стилю своей жизни вообще. Поэтому он не мог позволить себе какой-либо агрессии ни к друзьям, ни к врагам, ни к руководителям, ни к подчиненным.

Просто он был одиночкой по духу, которому было нескучно с самим собой, которому не нужна была «подтанцовка», «массовка». Он был, на мой взгляд, индивидуалистом в самом хорошем смысле слова, то есть человеком, который львиную часть своих проблем и общественных задач мог решить в индивидуальном порядке, не обращаясь к чьей-то помощи, поддержке и заступничеству. Поэтому он никогда не мог позволить себе любой ожесточенности, тем более переходящей в унижающую других жесткость…

В жизни каждого человека много символики. А японцы говорят, что в смерти человека символики еще больше. Евгений погиб очень трагично. Любая смерть, безусловно, трагедия. Но смерть от пули на холодном зимнем ветру и жесткому снегу проникнута особыми черными, безысходными, ледяными ассоциациями. Но в то же время он погиб как воин, сжимая в руках не бокал вина, дорогую сигару или гламурную мобилу, а заледенелый ствол карабина. Так из жизни уходят не чиновники, не партийные бонзы, а самураи и воины!

Год назад я был в в этот день на могиле Евгения и положил цветок. Сейчас, извини, Евгений, не смог приехать, поэтому прими от меня это небольшое воспоминание.