«Вечерний Харьков» продолжает серию публикаций, посвященных отмене в Украине смертной казни.

Как восприняли это известие сами приговоренные к высшей мере наказания? Чем живут, чего боятся и о чем мечтают смертники, которым расстрел заменили на пожизненное заключение?

Журналисты «Вечернего Харькова» побывали в Темновской колонии (№100), где в секторе максимального уровня безопасности содержатся самые опасные преступники — грабители, насильники, убийцы… Среди них есть заключенные, приговоренные в свое время к смертной казни, которая была заменена на пожизненный срок.

«Надо жить ради мамы, ради сестры...»

Василий Сиренко оказался за решеткой в 19 лет. В 1998 году суд приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу, которая в 2000-м была заменена на пожизненное заключение.

В феврале 1997 года Сиренко гостевал у знакомой — 32-летней матери-одиночки. Туда же приехал его товарищ с несовершеннолетней подругой. Все началось с дружеской попойки, а закончилось зверским преступлением. Две недели преступники держали девушку в яме, специально вырытой в полу одной из комнат, подвергая изуверским мучениям: заставляли танцевать голой, есть испражнения, насекомых, пытали электрическим током, прижигали огнем различные участки тела, насиловали бутылкой из-под пива, отрезали ей уши. Потом убили, нанеся 26 ударов кухонным ножом. Труп расчленили и разбросали в лесном массиве Харькова. 

Сейчас Василию Сиренко почти 40. При разговоре — в глаза собеседнику не смотрит. Речь отрывистая, без эмоций. Прежде чем дать ответ, долго думает, между словами — большие паузы. Оживает лишь, когда речь заходит о маме и сестре.

— Откуда такая жестокость по отношению к жертве?

— Пока были трезвые — мы ее не трогали, а как только выпили — земля из-под ног ушла. Было такое чувство, что все дозволено, все можно. Когда она уже была сильно замучена — ножом уши отрезали. Я надрезал где-то одну треть уха, а подельник закончил все остальное. Она была в шоковом состоянии и даже почти не кричала. Поняли, что двумя-тремя годами тюрьмы тут не отделаешься — убили, расчленили и спрятали труп. 

— Ваша подруга-подельница, в доме которой все это происходило, не пыталась вас остановить? 

— Она тоже выпивши была. Сидела рядом, смотрела, нецензурно выражалась, смеялась... А потом сказала, чтобы мы закончили все эти процедуры и избавились от жертвы. Мол, «худо будет не только вам, но и мне. А у меня трое детей». Помогала расчленять тело (предложил это подельник — так сложнее будет установить личность жертвы). Достала клеенку, расстелила на полу. Тело разрезали ножом — один держал, другой резал.  Марина подносила пакет и завязывала. Пока мы складывали пакеты в сумки, она принесла воды и отмыла пол от крови.

— Что вы чувствовали, когда издевались над девушкой?

— Я испытывал к ней равнодушие. И... страх — на тот момент я уже сам себе вынес приговор и подумал, что надо от нее избавляться. 

В результате «вышку» получил только я — мне тогда было 19 лет. Подельник на тот момент был еще несовершеннолетний — ему грозило максимум 10 лет, а подельница — лично не убивала. 

— Расскажите о себе, своей семье.

— После окончания девятого класса школы №57 в поселке Красный Октябрь (район Лысой Горы) пошел работать на харьковский завод электровентиляторов слесарем. У меня есть младшая сводная сестра (сейчас ей 27 лет, она работает швеей). Мама развелась с моим родным отцом, потому что он постоянно был в запоях и избивал ее у меня на глазах. Когда мне было 18 лет — он умер.

Мама и сестра меня очень любили. Помню, сестра делала мне подарки на день рождения, рисовала открытки, собирала для меня цветы. А мама меня даже никогда не наказывала — только вразумляла словесно за какой-то проступок. Сажала и рассказывала, что так это не делается — надо по-другому. Отчим (я его называл отцом) наказывал, но только за дело. Один раз он дал мне 10 рублей и перечень продуктов, которые нужно купить в магазине. А я увидел там шоколадные конфеты. Не удержался и накупил на все деньги. Тогда он дал мне раза три-четыре ремнем. Как-то мы играли с ребятами в футбол, я разбил мячом соседское окно и убежал. Отец молча его вставил, а потом пришел домой и наказал меня, причем не за то, что я разбил это окно, а за то, что пытался скрыть. Отчим тоже уже умер.

— Что вы почувствовали, услышав приговор?

— Опустошенность, безнадежность. Жизнь закончена, потому что приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Боязнь пришла потом, а первоначально был шок — я даже сразу не мог разобраться в своих ощущениях.

Мама побледнела, думал, потеряет сознание. «Потом сказала: надейся, сынок, верь — все будет хорошо».

— Ожидали, что приговор будет столь суровым?

— Надеялся, что дадут максимум 15 лет. Хотя считаю, что высшую меру я заслужил.

Помню, один раз мама жертвы приезжала на судебное заседание — давала свидетельские показания. Она, конечно, ругалась, мол, вы не люди — звери. Судья ее успокаивал: «Они получат заслуженное наказание». Мне в тот момент хотелось на себе волосы рвать.

Пятнадцать лет без смертной казни – что это дало?

— Что чувствовали, ожидая исполнения приговора?

— Страх от того, как это все будет происходить, неизвестности. Ходили слухи, что куда-то вывозят, надевают на голову мешок и приводят приговор в исполнение. Но больше всего я боялся неожиданности, что меня внезапно заберут для исполнения приговора. 

— Откуда узнали, что смертная казнь отменена?

— 28 декабря 1998 года я прибыл в СИЗО уже с приговором — высшая мера. На тот момент был мораторий на смертную казнь, но стоял вопрос — продлевать его или нет. Этот период ожидания тянулся где-то год. В 1999 году по радио объявили, что высшей меры в Украине уже нет. И после этого, может, месяцев через пять в нашем секторе был обход, и начальство объявило, что смертная казнь нам заменена на пожизненное заключение. Дали бумажки — мы на них расписались.

Тогда я почувствовал облегчение.

— Никогда не думали, что расстрел, может быть, лучше?

— Были и такие мысли, когда лет пять отсидел. Если бы с моей семьей случилось подобное тому, что сделал я, — я бы, не задумываясь, сказал, что смертную казнь отменять нельзя. А потом понял, что мысли эти опасные — надо жить ради мамы, ради сестры. 
 
— С момента совершения преступления прошло почти 20 лет. Произошла ли у вас переоценка ценностей?  

— Да. Здесь я уверовал в Бога. Понял, что как я жил — люди не живут, так живут звери. Человек такое преступление совершить не мог. Получается, что я — не человек. Но исправился я или нет — судить не мне. 

Теперь мне остается пожизненно отбывать наказание. Но однообразия я не замечаю — каждый день приносит что-то новое. Сегодня получил из дома письмо — порадовался, завтра — написал ответ, послезавтра — позвонил родным, потом почитал интересную книжку. Последняя была — «Отверженные» Виктора Гюго. Запомнилась тем, что преступник, который провел на каторге 19 лет в заключении, смог добиться больших положительных результатов, став полноценным членом общества. Книги беру тут в библиотеке, а также мама и сестра привозят. Посмотрел фильм — сравнил с какими-то эпизодами свой жизни. Написал на бумаге свои переживания… Так я, кстати, начал писать стихи, отправил свои стихотворения в газету. Когда родные приезжают на длительное свидание (встреча с родными до трех суток, по сути — гостиница на территории сектора максимального уровня безопасности) — это для меня праздник. В какой-то момент даже забываю, что в заключении, — как будто снова дома, с любимыми мамой и сестрой. То есть условия здесь хорошие, чтобы мы жили как люди.

— Что для вас самое тяжелое в заключении?

— Разлука с родными. Не могу им помочь делать физическую работу — маме тяжело, приходится  справляться самой. Плохо мне от того, что не могу быть рядом.

— Будете подавать прошение президенту о помиловании?

— Да. У меня есть мечта — вернуться домой к родным. Чтобы маме (ей сейчас 65 лет) быть на старости опорой и поддержкой, чтобы помогать сестре, быть полезным обществу. Я на это надеюсь. С эмоциями я совладать уже могу — молитвой, обращаюсь к Библии. Вспоминаю, как учил меня отчим, мама, и стараюсь придерживаться именно этих принципов. Свобода для меня — не людей убивать, а работать и приносить пользу обществу.

Если выйду на свободу, первым делом у сестры и мамы попрошу прощения за их слезы — они столько лет плакали! Потом устроюсь на работу. Работа-дом, а там, если будет угодно Богу, — семья. 

— Почему решились на разговор с журналистами?

— Хотелось увидеть отношение людей с воли к таким, как я. Хотел рассказать правду, устал держать все в себе. Вот высказался — и стало легче.

«Я бы, не раздумывая, выбрал смертный приговор»

Харьковчанину Сергею Бровко — 52 года, 21 из них он провел за решеткой. 11 апреля 1997 года за убийство двух человек Бровко приговорен Харьковским областным судом к смертной казни. В 2000 году высшую меру наказания ему заменили на пожизненное заключение.  

10 июля 1995 года Бровко в компании со знакомым рыбачил на берегу Лозовеньковского водохранилища в поселке Малая Даниловка Дергачевского района. Там они познакомились с двумя местными жителями (зять с тестем), с которыми в течение вечера распивали спиртные напитки. Споив собутыльников до беспомощного состояния, накинули одному из них петлю на шею, начали душить и погружать в воду, пока тот не потерял сознание. После этого привязали кирпичи к ногам и шее двух жертв, поочередно вывезли на резиновой лодке от берега на глубину водохранилища и утопили. Затем завладели личными вещами потерпевших и скрылись.

На разговор с журналистами Сергей Бровко согласился сразу, но о совершенном преступлении рассказывает неохотно. Держится спокойно, но в глазах — непередаваемая тоска... 

— Чем была вызвана такая агрессия?

— Я называю это – «пьяная рыбалка». Пошли порыбачить со знакомым, выпили, и как следствие – такая большая неприятность получилась. Когда моему приятелю дали по голове — он разозлился. И это была месть. А мне бы промолчать, но я вступился за друга. Хотя он был неправ на 100%. В этом моя основная вина. Все алкоголь. Раньше опьянение было смягчающим обстоятельством, а потом это отменили, теперь, наоборот, отягчающее. И это правильно.

На суде я свою вину частично признавал: к одной жертве я имел отношение, в убийстве второго не участвовал. Но когда зачитали приговор, сказали: если ты находишься рядом и не предпринимаешь никаких действий в защиту жертвы — значит, идешь точно также, как и исполнитель. Да, я виноват, потому что не остановил его тогда. Раскаялся еще на суде, просил прощения у родственников жертв.

— Ожидали, что будет «вышка»?

— Вначале — нет. Суд длился очень долго — возили на заседания, наверное, раз сто. Странно, казалось бы, не такое уж и громкое дело. И в конце я понял, что приговор будет серьезным, предполагал, что смертная казнь.

— Что почувствовали, когда услышали приговор?

— Почувствовал какую-то внутреннюю опустошенность, растерянность. Страха не было. Но я целиком согласен с приговором. 

После 20 лет заключения у меня появилось право написать прошение президенту о помиловании. Я написал отказ. Об освобождении даже не мечтаю — ну, кто меня освободит, имея такой приговор? Может быть, когда-то я и напишу прошение, но для этого что-то должно произойти. Насколько я знаю — до сих пор президент еще никого не помиловал. Даже выйдя на свободу, если никто из близких тебе не поможет, — то 99%, что снова сядешь. Нужна крыша над головой, нужна работа. А кто меня возьмет на работу — даже дворником рынок мести, зная мое прошлое?

Скажу больше — если бы сейчас мне сказали: будешь сидеть пожизненно или можем привести смертный приговор в исполнение — я бы, не раздумывая, выбрал второе. Если сейчас выйти в город и спросить людей — 98 из 100 скажут: «Их нужно расстрелять». И будут правы. Лишь два человека будет против, и те – правозащитники. Кстати, со временем мое мнение не изменилось — то же самое я чувствовал и тогда, когда объявили приговор.

— Как вы узнали, что смертную казнь вам заменили на пожизненное заключение?

— Это было в 2000 году. Представители тюремной администрации прошлись по камерам и объявили, что смертная казнь официально отменяется.

— Как пережили период ожидания: заменят — не заменят? И как восприняли известие, что вам сохранили жизнь?

— Сомнений не было, что попаду. Но «Ура!» не кричал — понимал, что мне придется провести в тюрьме всю жизнь, а ведь мне тогда было всего 35 лет. Так что такая перспектива меня не обрадовала. Хотя многие ликовали — мол, лучше жить как-то, чем вообще не жить.

— Стоит ли вернуть смертную казнь, по вашему мнению?

— Я бы вернул. В первую очередь — для себя. Если бы у меня был выбор — расстрел или пожизненное — я бы сразу написал заявление, чтобы ко мне применили  смертную казнь.

— Семья у вас есть?

— Была. Супруга развелась со мной. Дети редко, но пишут, на свидание уже давно не приезжают.

— Как они восприняли вынесенный вам приговор?

— Честно говоря — были в шоке. Для них это была большая неожиданность. А я их не расстраивал заранее, что может быть и так.

— Вас не посещали мысли о суициде?

— Я много нагрешил в этой жизни. Сейчас я верующий человек. Здесь есть время, чтобы подумать о прожитом, и о том, что будет дальше. Не хочется мне совершать суицид — на мне и так греха много, руки по локоть в крови. Еще один грех на себя брать не буду. Но если бы меня расстреляли — был бы только «за».

— Чем занимаетесь здесь помимо работы?

— Да особо нечем — думаешь, думаешь, думаешь... С Богом разговариваешь. Телевизор смотришь.

— Что для вас самое страшное в пожизненном заключении?

— Ожидание непонятно чего, неизвестность... Особенно страшно, когда тебе никто не помогает — все-таки надеешься на родных, близких. Какие-то письма, свидания — очень поддерживают. Тем более, нам сейчас разрешили длительные — трехдневные свидания. Но я еще не ходил...

— Как считаете, стоит выпускать пожизненников на свободу?

— Думаю, да — стоит дать людям второй шанс. Те, кто отсидел уже несколько сроков, как правило, снова возвращаются в тюрьму. Но какой-то мизерный шанс остается, и людям стоит дать возможность им воспользоваться.

— Почему вы согласились на интервью?

— А почему бы и нет? Раньше я отказывался. Дети были маленькие, боялся как бы знакомые, соседи, увидев меня по телевизору или прочитав статью, не ополчились на семью. Переживал, чтобы не было каких-то укоров из-за меня. Ну ладно я — а причем семья, да еще и дети? А сейчас время прошло, дети выросли, они уже там не живут. Думаю, это их уже не коснется. А поговорить надо. Чтобы люди посмотрели и поняли: нужно думать, что они делают. Иначе может быть вот такой итог. 

Карловский убийца боится только одного — выйти на свободу

На счету Руслана Худолея, известного как карловский убийца, 29 жертв. Однако смертная казнь ему не грозила — когда его судили, высшая мера наказания уже была отменена.

В течение шести лет (с 1998 по 2004 годы) он грабил и убивал на Полтавщине, откуда родом (с. Карловка), и в Крыму. Сейчас отбывает пожизненное заключение в Темновской колонии (№100) по четырем статьям: 187 ч. 4 — разбой, 263 ч. 1 — незаконное обращение с оружием и 115 — убийство, часть 2 — убийство беременной женщины или малолетнего ребенка.

С первого взгляда Худолей производит впечатление добродушного нерасторопного селянина. Говорит на полтавском суржике — спокойно, не спеша. Опасным для общества себя признает, но маньяком не считает, мол, убивал ради наживы, да и то, потому что «так получилось», а не ради удовольствия. Боится только одного — выйти на свободу. Но очень хочет увидеть себя по телевизору. 

— Начало срока 24.06.2004 года. Осужден за убийство 29 человек. Состою на профучете — склонен к нападению и суициду, — привычно отрапортовал Худолей.

— Как же так получилось, что вы убили 29 человек?

— Та дожился до ручки — так и получилось. Воровство, грабеж, разбой, убийства...

— Можете рассказать о наиболее запомнившемся вам эпизоде?

— Для меня они все одинаковые — пришел, ограбил, убил. Поначалу помню, пошел в село индюков воровать, зашел в сарай, набрал штук шесть, кажется. А тут какой-то дядька, видимо, хозяин на крыльцо выбежал. Я — на огород, он — за мной. Я его из обреза завалил. 

— А где же вы обрез взяли?

— Купил в городе у деда. У меня их потом шесть штук было — забирал, когда дома грабил.

— Это было первое убийство?

— Та не, не первое. Может, третье или четвертое....

— А первое свое убийство помните?

— Помню. 1998 год. Мне тогда было 20 лет, я только вернулся из армии. Зима, снег. Впереди меня по улице идет женщина в капюшоне. Я за ней — решил ограбить. Нашел по дороге металлическую трубу, догнал, ударил пару раз по голове, забрал деньги и убежал. Хотел просто ограбить, а получилось — убил. Это вышло случайно — вообще-то я шел домой.

— Что вы почувствовали, когда поняли, что убили человека? И потом, когда убивали?

— Та я тогда даже не понял, что убил. Узнал только через два дня, что она умерла в больнице. Ничего я тогда не почувствовал, даже не испугался — мне было все равно. И потом было все равно. Было ли мне жалко своих жертв? Я даже не задавался этим вопросом. Если бы было жалко, наверное, не ходил бы и не убивал. Кому она нужна - моя жалость. Можно подумать, если я пожалею — люди оживут. Их вообще могло быть не 29, а 60: когда я грабил, если можно было не убивать — не убивал. Просто уходил.

— У вас же не все убийства, как вы говорите, спонтанные — были и с особой жестокостью?

— Ну, как с особой жестокостью? Трупы я не расчленял. Может, когда семью расстрелял на глазах у ребенка? Тогда зашли в село с подельником, залезли в дом к фермеру. Застрелили мужа и жену на глазах у их сына. Но жена жива осталась. 16 лет ему было — как сейчас моей дочке. 

— Детей никогда не убивали? 

— Получилось однажды — всю семью из пяти человек завалил. Забрались в дом, они начали кричать, бегать — суета, хаос. Я как начал стрелять, так пока всех не убил — не остановился. Мне было все равно — я уже ничего не видел, стрелял, стрелял...

— А вам экспертизу психиатрическую проводили?

— Да — здоров.

— Чувство вины на вас давит? Может жертвы снятся?

— Та не снятся они мне. Живу — ничего на меня не давит. Психологически я себя чувствую нормально.

— Какая у вас была семья?

— Отец на заводе работал, мамка — на хлебозаводе. Брат, сестра... Обычная, работящая семья. Один я такой. Ну, не знаю, как это получилось. Может быть, просто заигрался — я с детства играл на приставках во всякие кровавые игрушки. Вот чувства и притупились. Днем играл в приставку, а ночью шел и убивал.

— Это эмоциональный кретинизм называется.

— Наверное, вы правы. Умом понимаешь, что этого делать нельзя, а чувствовать не чувствуешь. Поначалу было: убил, пришел домой, лег на кровать — и плачешь: «Что я наделал!». А потом день проходит, второй — и снова пошло. В конце концов, привык — вообще перестал задумываться. А когда поймали — остановился и все.

— Когда разбой совершали — хорошо наживались?

— По-разному было — сколько есть, столько и брал. Когда сотню, когда тысячу, были и десятки тысяч... Хату купили, квартиру, еще одну хату, мебель, оделись, телевизоры, видики, холодильники... Деньги не пропивал и не прогуливал — все в семью. У меня жена была и дочка.

— На протяжении шести лет вы совершали преступления. Почему же вас так долго не могли поймать? На какие хитрости шли, чтобы скрыть преступления?

— Та никаких хитростей не было. Просто жил обычной жизнью и не вызывал никаких подозрений: ранее не судимый, горилку не пил, наркотики не употреблял, по барам не ходил, с блатными, бывшими осужденными — не общался, языком не телепал. Ну и перчатки надевал, чтоб отпечатков пальцев не оставлять, и на лицо колготки женские (дома сколько их валяется), чтоб не узнали. Это я в кино видел.

— А как же вас взяли?

— 24 июня 2004 года. Утро было. Прилег на кровать отдохнуть. Тут жена говорит: выйди, там двое гаишников пришли, вроде как кого-то сбили, проверяют все машины. Я вышел — а тут забегает полтавский «Беркут» под руководством прокурора. Ударили в морду, скрутили, в машину кинули, так в трусах меня в милицию и доставили. Сказали, что я поубивал людей.

— Как на вас вышли? 

— Взял телефон на разбое, а он, оказывается, принадлежал начальнику милиции города Симферополя по борьбе с уголовниками — высокий чин. Вот меня по сигналу этого телефона и вычислили.

Залез к нему в дом (я даже не знал, что там милиционер живет), там была семья — он, жена его, дочка лет двадцати, внук. Они отдали мне трошки — деньги даже не брал, только золото. И пошел домой. Никого не убил.

— Вы начали совершать свои преступления, когда смертная казнь еще не была отменена. Думали о том, что вам могут дать высшую меру наказания?

— Я и законов тогда не знал. Конечно, не думал. Действовал на автомате.

— Жена на суде была? Она знала, что вы совершаете преступления?

— Раз или два была. Конечно, знала, и про убийства знала, поддерживала, еще и подстрекала. Сейчас я ни с женой, ни с дочкой (ей 16 лет) отношений не поддерживаю — они от меня отказались: жена развелась, дочь не общается. Что мне дочь вспоминать — если она как чужой ребенок? Обидно, конечно. Когда деньги носил — нужен был, а сейчас... Жена оплевала, обрехала, обворовала и все. А ты тут сиди. Надо было ее сдавать сразу, получила бы 15 лет и тоже сидела.

Мать только посылки присылает и сестра.

— Когда вам вынесли пожизненный приговор — ожидали, что будет настолько суровая мера наказания?

— Да я на другое и не рассчитывал. Воспринял обычно: пожизненное, так пожизненное. Ну, а как я должен был это воспринять? Подумал, что буду в тюрьме теперь сидеть, пока не умру. 

— Как вы считаете, что было бы лучше лично для вас — расстрел или пожизненное? 

— В первое время у меня было такое чувство, что лучше бы сразу умереть. Не мог с этой тяжестью жить. Куда ни кинься — все смотрят, как на дурака. Было бы у меня два-три убийства — вроде как у всех, из толпы не выделялся бы. А у меня 29! Если бы все вокруг совершали по 30–35 убийств, тогда другое дело. А потом посидел, привык — вроде бы уже и пожизненное лучше.

С одной стороны, правильно, что заменили смертную казнь на пожизненное. Но нужно было оставить такой пункт: на выбор заключенного. Если кто-то не хочет сидеть — можно к нему применить и смертную казнь. Почему нельзя уйти из жизни по закону, если человек этого хочет?

— Вы говорили, что у вас склонность к суициду. Предпринимали попытки уйти из жизни?

— Еще до суда в СИЗО вену себе вскрывал. Как подумал: суды, привезут меня, люди, свидетели, родственники потерпевших — все будут на меня смотреть, судьи будут спрашивать: «Худолей, расскажите, как убивали...». Я и подумал: порежу вены, засну — и все. А после суда таких мыслей уже не возникало — сидел себе, да и все. Покурил, поел, поработал, поспал. Живу себе потихоньку.

— Мечтаете на свободу выйти?

— Мне свобода уже не интересна. Если бы где-то на поселении, под контролем — тогда да. А так я просто уже не проживу — все двери для меня будут закрыты. Мне уже нет места на свободе с таким-то грузом. Даже если через 20 лет отсидки помилуют — на свободу не пойду, меня там люди съедят. Лучше тут останусь — завхозом.

— Если бы все же оказались на свободе — продолжили бы убивать?

— Кто меня выпустит? Это, во-первых. А во-вторых, я уже «засвеченный», зачем так рисковать? Если где-то кража, разбой или убийство — обязательно будут меня проверять. Это уже ни к чему не приведет, кроме как в камеру. 

— А сейчас у вас не возникает желание убить? Например, охранника?

— А смысл? Если бы даже у него были деньги — куда я их дену? Буду тихо тут доживать. Вот сегодня вы приехали. Может через год-два — еще кто-то приедет...

А меня по телевизору покажут?..

Андрей Жмыров, Ирина Стрельник

Эксклюзив «Вечернего Харькова»: исповедь приговоренного к пожизненному (видео)

P.S. В следующей публикации мы поговорим с экспертами — прокурорами, судьями, следователями, правозащитниками, психологами — что они думают о целесообразности отмены в Украине смертной казни?