В эти дни Харьковский государственный академический русский драматический театр им. А.С. Пушкина празднует 75-летие: он открылся 17 ноября 1933 г. спектаклем по пьесе Н. Гоголя «Ревизор».

Впрочем, имя Пушкина было присвоено лишь в 1949-м, к 150-летию поэта. Ровно за год до этого в Харьков впервые приехал молодой студент из Батуми, которого, по роковому стечению обстоятельств, тоже звали Александр Сергеевич.

Александр Сергеевич Барсегян, народный артист Украины, вот уже 33 года бессменно руководит театром им. Пушкина. 

— 75 лет — это безусловная зрелость. Когда театр зарождался, Харьков был признанной Меккой театральной культуры. Недаром у Чехова в «Чайке» Аркадина произносит: «Как меня принимали в Харькове!», а великому трагику Ваграму Папазяну, ехавшему из Турции в Россию, сказали: «Если пройдешь театральный Харьков — считай, Россию пройдешь». 
Известный антрепренер харьковчанин Николай Синельников руководил русской антрепризой в Харькове с 1910 по 1925 годы. Именно Синельников, заметив у молодой актрисы Клавдии Шульженко певческий талант, отправил ее учиться к профессору Чемизову, одному из лучших педагогов по вокалу в харьковской консерватории. 

— В 1948-м Вы приехали из Батуми в Харьков. Почему? 

— Я приехал в Харьков, хотя собирался учиться в Москве. Здесь у меня были знакомые. Шли по Сумской, заглянули на площадь Дзержинского — самую большую в Европе. Бывают же роковые встречи в жизни. В этот же день я познакомился с чудесной девушкой, а тут идет наш педагог и что-то произнес на украинском языке. Я не понял тогда ничего, но сердце сказало: «Все. Остаюсь в Харькове». Жена моя окончила ВГИК, она убеждена, что я бы прекрасно учился и в Москве, но там мне не хватало открытости чувств, которые были на Кавказе. 

— Вы работали в Днепропетровске, Львове, Киеве. Что заставило вас вернуться в Харьков спустя почти четверть века? 

— Судьба и… встреча с Шостаковичем. В 1974 году ситуация в Харькове была критической с режиссурой. Я работал в Киеве. Однажды, поднимаясь по ступеням Министерства культуры, я встретил знакомую, которая предложила мне увидеть Шостаковича. На следующий день я оказался в Киевском оперном театре, где были режиссер (тоже моя знакомая), директор театра, замминистра и… Дмитрий Шостакович. Я сидел на балконе, чтобы меня никто не видел, не дышал вообще. В антракте осторожно спускаюсь к выходу и… сталкиваюсь с замминистра — он вышел покурить. «Сам Бог тебя послал!», — воскликнул он. — Надо ехать в Харьков!» Так я оказался здесь. Я просто вовремя спустился с балкона. 

— А Шостакович, каким он был? 

— Шостакович был такой же реальный, каким я его видел в кадрах хроник, когда он писал в осажденном Ленинграде седьмую симфонию. Углубленный в себя, никакой показухи, нетребовательный, скромный. Я даже голоса его не слышал. 

— Время просеивает имена. То, что становится классикой, не всегда принимают современники. Кто прав — зритель или исторический процесс? 

— Наша главная ориентировка — зрительный зал. «Зритель» — мы всегда употребляем в единственном лице, но, говоря так, мы суммируем всех увидевших спектакль. Георгий Товстоногов, которого я имел счастье знать, рассказывал, что, наблюдая за залом, заметил, что во время спектакля «Поднятая целина» в холле на банкеточке сидит мужчина средних лет и читает книгу. Оказалось, что он купил билет, но ждет жену, которая сидит в зале. На вопрос, отчего он не в зале, мужчина ответил, что ему неинтересно. Товстоногов был потрясен, но ни в коем случае не обижен. Это я к тому, что зритель — это все-таки суммирование. 

— Вы диктатор в театре? 

— Быть принципиальным и абсолютно уверенным в проведении своих не только эстетических, но и духовных представлений о том произведении, которое ты делаешь — это не диктат. Режиссер — не начальник. Режиссер — раб. Мы не имеем права на ошибку. 

— Коллеги бывают жестокими, а актеры неблагодарными? 

— Мы ходим на острие лезвия. Десять спектаклей получается, а одиннадцатый нет. Сразу начинается: «Ты исчерпался!» А насчет зрителя — здесь все ясно, он просто не придет за билетами. А пока спуститесь в кассу, у нас всегда очередь.