ХХ век готовил слова для века ХХI. И теперь они — то тут, то там — выскакивают, как чертики из табакерки. Термин «молекулярная медицина», как и нанотехнологиии, родился в прошлом веке...

Начать придется издалека, с имени Алехандро Заффарони. Я узнал это имя в начале 80-х. Талантливый колумбийский биохимик, он, казалось, уже определился в жизни, став успешным автором и соавтором многих лекарственных препаратов. Но вдруг круто поломал всю свою жизнь и занялся конструкторской и предпринимательской деятельностью в области медицинской техники. Что побудило его отказаться от уже обеспеченного личного успеха и искать чего-то нового? От добра — добра?

А дело было в том, что пришла в его голову мысль, простая, как мычание: в мире существуют тысячи прекрасных лекарств, многие из них созданы им самим, но страданий от этого не становится меньше. Ибо средства доставки лекарств к местам их приложения остались на уровне Древнего Мира. Новое время добавило к ним только капельницу. И все!

Поэтому Заффарони придумал «терапевтические системы». Вот, например, есть такое лекарство от глаукомы — пилокарпин. Вроде бы прекрасно снижает внутриглазное давление. Но применяют его варварски. Капают в глаза, давление резко падает гораздо ниже нормы, потом снова возрастает, потом снова капают… Т.е., глаз все равно никогда не работает в нормальном режиме. А почему бы этим пилокарпином не наполнить упругий мешочек с крошечным отверстием и не положить под веко? Чтобы упругость его стенок выдавливала пилокарпин в необходимом количестве? Точно такие же отношения с инсулином у диабетиков. Или с леводопой у страдающих болезнью Паркинсона. Такую «терапевтическую систему» можно оснастить датчиками и анализатором — микрочипы уже не просто замаячили на дальнем горизонте, они уже входили в жизнь… Собственно, Заффарони придумал искусственные органы внутренней секреции.

Прекрасная, казалось бы, идея, но с тех пор прошло почти 40 лет, а она в полном своем объеме так и не реализовалась. Почему? Причин здесь может быть две: либо на пути реализации встретились непреодолимые препятствия, либо нашелся другой путь — более физиологичный, более естественный, более перспективный, более привлекательный и надежный. В самом деле, если оценивать идею «искусственных органов внутренней секреции» с общефилософских позиций, то ее надо отнести к идеям слишком уж механистическим — сложности интеграции таких «органов» с внутренней средой организма и их интеграции между собой в этой среде просто «бьют в глаза». А другой путь… Вот он-то и называется молекулярной медициной.

Молекулярная медицина рождалась в конце позапрошлого века на овощных грядках аббата Грегора Менделя, чьи наблюдения над результатами скрещивания растений гороха дали начало генетике. Это рождение продолжалось в блестящих нобелевских работах Уотсона, Крика и Уилкинса, установивших структуру ДНК, в вызывавших к себе неоднозначное отношение общества экспериментах биохимиков, учившихся «резать» и «сшивать» ДНК в точно определенных местах, с ее рекомбинантными молекулами, в грандиозном и до сих пор не завершенном проекте «Геном человека». По сей день продолжается оно в пионерских разработках биотехнологических фирм уже знакомого нам Алехандро Заффарони и во многих других проектах целой армии исследователей.

Первые попытки применять генетику в клинической практике относятся уже к началу ХХ века, а один из первых клиницистов-генетиков, харьковский профессор С. Н. Давыденков говорил своим ученикам, что вскоре болезнь любого человека можно будет выразить формулой, и это будет только его болезнь, уникальная и неповторимая. «Рецессивная аллель не влияет на фенотип, если генотип не гомозиготен» — было написано на разлинованном в две косых листе ватмана во время празднования нового 1964 года в нашей студенческой компании. На таком языке разговаривала ее биологическая составляющая. Он перебрасывает мостик между молекулярной биологией и клинической медициной. Но это сейчас легко так сказать. А сто лет назад, когда жил Давыденков, от него требовалось огромное научное воображение и дар пророчества в дополнение к нему, чтобы только смутно подумать то, о чем он сказал. И, как он сказал, так и вышло.

Чем, собственно, является молекулярная медицина, и чем она отличается от якобы «хорошо нам известной» медицины традиционной? Не будем претендовать на общность и ограничимся областью диагностики. Если традиционная медицина в этой области отвечает на вопрос «Чем болеет данный человек?», то молекулярная медицина решает задачу куда более трудную. Она отвечает на вопрос «Чем в принципе может заболеть данный человек?», если известен его генный набор, его генотип. Ибо, с точки зрения молекулярной медицины, «приобретенными» болезнями могут быть только инфекции, травмы, ожоги и тому подобные вещи, связанные с грубыми воздействиями внешней среды. А диабет или атеросклероз, язва или стенокардия, панкреатит и пр. — это все следствия определенных индивидуальных особенностей человеческого генома, одного или нескольких наследственных факторов, которые, к тому же, могут проявиться или не проявиться, в зависимости от тонкостей наших взаимоотношений с окружающей средой. Это совершенно другой взгляд и на причины болезней, и на их течение, да и на их лечение тоже. Потому что, стоит лишь осознать масштаб разрыва между старым и новым пониманием болезни, как в мозгу вспыхивает мысль: «Господи, да как же мы лечимся-то? Варварство-то какое!»

Широко, например, распространено мнение, будто атеросклероз — «от холестерина». И что надо есть пищу без холестерина, принимать лекарства, снижающие уровень холестерина в крови и т. д. И лекарства такие выпускают (кстати сказать, весьма дорогие и в большинстве своем являющиеся серьезными аллергенами), и назначают их, и даже покупают и пьют. Назначают и пьют, и ни назначающие, ни пьющие часто даже не подозревают, что еще лет 10 тому назад группе врачей была присуждена Нобелевская премия за то, что они открыли в человеческом организме целую «фабрику» по производству холестерина. И хоть ты его снижай, хоть не снижай, а «фабрика» все равно работает! И даже если вы придумаете «терапевтическую систему», которая будет скребком счищать склеротические бляшки со стенок сосудов, пользы от нее мало — они тут же образуются вновь. В этом, кстати, и состоит главный и принципиальный порок самой идеи «терапевтических систем» — они нацелены не на причины, а по-прежнему на следствия, пусть даже промежуточные. С холестерином бороться практически бессмысленно, надо научиться управлять той «фабрикой», которая его производит, и механизмами, ответственными за его отложение на стенках, а центр управления, конечно же, находится в геноме.

Уже появился термин «генотерапия», за которым маячат новые, доселе невиданные способы воздействия на болезнь. Сейчас интенсивно развиваются методики «чтения» генома, и совершенно естественно предполагать, что вслед за ними начнут развиваться и технологии его коррекции в клетках тела. Неплохо, например, было бы научиться превращать раковые клетки вновь в нормальные, наделять организм свойствами, отсутствовавшими у него при рождении, или даже «обучать» клетку производить необходимые ему лекарственные вещества. В качестве лекарств в генотерапии применяются гены, точнее — генетические конструкции. Генная терапия не просто устраняет определенные симптомы заболевания, она корректирует функции клеток и организма в целом. Ее терапевтический эффект может достигаться различными путями. Замена «больного» гена на «здоровый», направленная коррекция структуры и функции «больного» гена, частичное или полное его подавление — это все инструменты генотерапии. Сейчас она в зародышевом состоянии, но уже нет никакого сомнения в том, что из этого зародыша разовьется мощный цельный организм. Сначала врачи-генетики научатся корректировать врожденные пороки еще до рождения человека (потому что это проще), а потом примутся и за решение проблем посложнее. А пока что они могут диагностировать многие наследственные заболевания еще на ранних сроках беременности и давать в связи с ними рекомендации родителям.

Термин «молекулярная медицина» я впервые услышал от Елены Яковлевны Гречаниной — член-корреспондента АМНУ, директора Харьковского специализированного медико-генетического центра. И попросил ее рассказать, что это такое. Она отвела меня в диагностическую лабораторию и передала ее заведующей — Владиславе Анатольевне Гусар, а сама пошла готовить актовую речь для сессии ученого совета: «Молекулярная диагностика: настоящее и перспективы». Таков уж стиль ее руководства: пусть молодые привыкают к жизни на острие. Владислава Анатольевна и рассказала мне о том, что на сегодня формирует всплеск интереса к молекулярной медицине.

Все, наверное, из школьного курса химии знают, что такое лакмусовая бумажка. Вы ее опускаете в среду, имеющую в своем составе кислоту, и бумажка краснеет. В щелочной среде она синеет. Простенький факт, но его можно использовать с большим вкусом. Следите за руками. Можно взять ма-а-аленький кусочек лакмусовой бумаги и закрепить ее на стекле. Капнув на нее исследуемый раствор, мы увидим реакцию. Если кусочек бумаги очень мал, придется посмотреть в микроскоп. «Ну, спросит непроницательный читатель, и с этой хохмочкой кто-то хочет попасть в Нобели?» И, тем не менее, это простейший прообраз биочипа. Потому что индикатор вроде лакмуса можно подобрать к любому веществу, более того — к специфическим группам атомов в сложных молекулах ДНК, белков и т.д. И еще более того, — индикатор можно сделать универсальным — это флуоресцентное свечение «интересной» молекулы или группы атомов. И вот, эти индикаторы вы располагаете в линейном порядке на стеклянной пластинке и, конечно же, знаете где какой (например, по его номеру в ряду). Теперь, когда вы смочите пластинку исследуемым раствором и станете рассматривать ее в ультрафиолетовом свете, сразу увидите, что из этого присутствует в растворе, а что — нет. Индикаторы для присутствующих молекул будут светиться! Вот и все. Теперь, если вы нанесете на пластинку индикаторы на грипп, атипичную пневмонию и лихорадку Денге — болезни, имеющие в начале своего развития очень сходную симптоматику, но сильно различающиеся течением болезни и ее лечением, — при наличии соответствующих подозрения вы сразу получите ответ на вопрос «что это?» А «вручную» ответа придется ждать недели две, и больной, пока вы дождетесь, вполне возможно, умрет. Вот это уже настоящий биочип. Скажем еще, что на квадратном сантиметре стекла в крошечных лунках или в мельчайших капельках геля технологи научились располагать многие тысячи различных индикаторов. Причем располагают их не в линию, а по площади, и идентифицируют по двумерным координатам. Ведь весь фокус, весь «секрет» гигантской эффективности биочипов состоит в том, что вместо того, чтобы терпеливо проделывать один анализ за другим, как это делается «вручную», с помощью биочипа мы выполняем их все сразу! Задачи, которые решают биочипы, чрезвычайно разнообразны и их список неуклонно расширяется. А пионерские разработки в этой области принадлежат Институту Молекулярной Биологии РАН им. В. А. Энгельгардта совместно с Аргоннской национальной лабораторией США (с российской стороны их возглавлял недавно умерший академик Андрей Мирзабеков) и компании Affymetriх, принадлежащей все тому же Алехандро Заффарони. Первоначально биочипы создавались для выполнения программы «Геном человека» в связи с необходимостью быстрого секвенирования ДНК, т.е. определения последовательности нуклеотидов в ней. Так что, биочипы с самого начала были «натасканы» на распознавание особенностей ДНК. И потому нет ничего удивительного в том, что одним из их первых клинических приложений стала диагностика наследственных заболеваний.

В Харьковском центре диагностируют многие наследственные заболевания, проявляющиеся в детском возрасте, на некоторые из них дети обследуются практически поголовно, с тем, чтобы вовремя оказать им необходимую медицинскую помощь. Не за горами и то время, когда на столь же ранних сроках будут диагностироваться и наследственные патологии взрослых людей. В Томске, например, уже успешно распознаются гены, ответственные за развитие болезни Альцгеймера, семейного полипозного рака толстого кишечника. Эти заболевания могут быть обнаружены еще при рождении ребенка, хотя видимые их симптомы, как известно, развиваются в зрелом и даже пожилом возрасте.

…Я покидаю Центр и выхожу на улицу. В душе — странное чувство раздвоенности. То ли я побывал в доисторической пещере и нашел в ней электронный микроскоп, то ли пропутешествовал в машине времени в будущее, и вот, — вернулся обратно в неприглядное настоящее. Параллельное сосуществование миров. Разрыв между ними. И разрыв этот — вовсе не в масштабах способностей живущих в них людей. Разрыв в масштабах их ресурсных возможностей. Разрыв в том, Заффарони находит для своих проектов инвесторов, а здесь это неизмеримо труднее, здесь и Институт Энгельгардта преуспел в значительной мере потому, что Аргоннская лаборатория делилась с ним своими ресурсами. Тяжело это осознавать, но мы, скорее всего, обречены на то, чтобы использовать крохи чужих достижений, на то, что фамилии наших соотечественников будут все чаще звучать «оттуда», и все реже «отсюда», и так получается лишь потому, что наука у нас не является основой и источником национального прогресса. И это дикое, странное недомыслие огорчает душу.